Наблюдая за гостями, фотографируя, болтая с коллегами, я старалась избавиться от того тягостного чувства, которое свило себе гнездо в моем сердце, и, чтобы не дать ему пролиться потоком слез, я заказала очень сухой (с меня было достаточно моих мокрых глаз) мартини. В баре сидела небольшая компания наших студентов, солидная пожилая пара с изборожденными морщинами лицами, поставленными голосами и отработанной дикцией преподавателей, одинокий франт лет сорока с одухотворенным ликом и жидкими, но аккуратно причесанными светлыми волосами и двое молодых мужчин, говорящих по-немецки.

Один из них был высок (я оценила его длинные ноги под столом и прямой торс над ним), статен, с приятными мелкими чертами лица, жесткими темно-русыми волосами. У него был густой сочный баритон. Он был одет в объемный синий джемпер крупной вязки и черные с изумрудным отливом джинсы. Другой был в костюме с галстуком, невысок, подтянут, с гордым орлиным профилем и темными блестящими волосами. Он то и дело прикладывался к стоящему перед ним фужеру, где подрагивала жидкость светло-соломенного цвета. На столе лежал мобильник и книга в яркой суперобложке.

Я села за соседний столик и принялась неторопливо потягивать мартини, слушая немецкую речь. Тот немец, что был в джемпере, сразу обратил на меня внимание. Его умные плутоватые глаза успевали следить за лицом собеседника и прогуливаться по моему. При других обстоятельствах его деликатное, но вполне понятное поглядывание позабавило бы меня, но сейчас я была глуха к любому проявлению внимания ко мне со стороны противоположного пола.

Прошло минут пять, я заказала второй мартини, к немцам подсела рыжеволосая в мелких кудряшках девушка. Немка, подумала я, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась. Широкоскулое веснушчатое лицо девушки и большие карие глаза выдавали в ней славянку. А когда я услышала русскую речь, то могла поздравить себя с отличной физиогномической практикой. К моему удивлению, мужчины тоже без особого напряга перешли на русский. Они говорили с акцентом, но довольно свободно. Обсуждалась программа вечера. Девица и мужчина в костюме выражали желание как можно быстрее услышать бардовское пение их собеседника. Он отшучивался, скромничал, плел что-то про Лейпциг, про школу.

– Да ладно тебе, Харольд, – смеялась девица, – все мы знаем, как славно ты поешь…

«Спой, светик, не стыдись», – мысленно спародировала я ее.

– Да, – самодовольно улыбнулся русоволосый бард, – Германия – это не только философы или Гитлер, Германия, – он торжественно поднял руку и многозначительно посмотрел в потолок, как будто там как на экране промелькнула вся история его родины, – это страна Бетховена и Баха, Гёте и Гейне.

– Да никто про Гитлера и не говорит, – воскликнула девица.

– Есть у вас такой образ немца – ать– два, железная каска, зиг хайль, – шутливо вытянул он правую руку вперед и вверх, – нацист убивает мирного крестьянина, топчет его, сжигает его дом, угоняет скот, жрет, пьет, насилует женщин, идет дальше…

Харольд невесело и даже с какой-то злобной горечью усмехнулся.

– Да, да, – подтвердил брюнет, – я не раз столкнулся с этим.

– Сталкивался, – с масляной улыбочкой поправила его девица.

– Сталкивался, – обрадовавшись как ребенок правильно произнесенному слову, сказал брюнет.

– Вольфганг меньше меня занимался русским, – как бы в оправдание другу произнес своим сочным баритоном Харольд, – но он способнее меня. Спо-соб-не-е, правильно? – по складам произнес он.

– Совершенно правильно, – придурковато вытаращила глаза и улыбнулась рыжеволосая, – сравнительная степень прилагательных, – словно стих громко продекламировала она.

– Сегодня я буду петь песни, которые написал здесь. Мне очень нравится ваша зима. О ней я сложил три песни. В этих песнях, конечно, я вспоминаю и зимы, которые пережил в Лейпциге, пою там про заснеженный парк возле музея Баха.

– Как чудесно, – с романтическим блеском в глазах мечтательно произнесла рыжая, – а правда, что у вас с Вольфгангом абонемент в бассейн? Я ведь тоже была бы не прочь к вам присоединиться, – задорно хихикнула она.

– Прочь? – с идиотским видом переспросил Вольфганг. – Поди прочь, Ира?

– Ха-ха, а ты шутник, – весело посмотрела на брюнета Ира, – «не прочь» значит «не буду возражать», – серьезным тоном сельской учительницы сказала она.

Здесь я заметила быстрые, но красноречивые знаки, которые Харольд делает своему другу. Я поняла, что присутствие в бассейне Ирины для него крайне нежелательно. Наконец до Вольфганга дошло. Он широко улыбнулся, точно собрался обольстить Ирину, и медоточивым голосом произнес:

– Мы бы с радостью сходили, Ира, с тобой в бассейн, но скоро уезжаем. – Как, так быстро? – потемнели глаза Иры, а по лбу пробежали тревожные морщинки.

– Дела. В этот раз мы сюда приехали ненадолго. Завтра уже в Москву улетаем. Я правильно говорю? – Вольфганг посмотрел не на Иру, а на Харольда. Было непонятно, что он имеет в виду под вопросом о правильности сказанного – грамматику русского языка или заведомое вранье.

– А что, если после концерта нам где-нибудь посидеть? – настаивала Ира.

– Посидеть? – задумчиво переспросил Харольд и бросил на меня еще один долгий и красноречивый взгляд.

«Приемы обольщения интернациональны», – холодно заключила я, мартини, казалось, сделал меня еще трезвей и печальней.

– Нет, Ира, к моему глубокому огорчению, я не могу. Мне нужно дописать одну статью, – удрученно сказал Харольд, – а вот Вольфганг…

По той быстроте и безукоризненному прононсу, с которым была произнесена фраза, я догадалась, что барду не раз приходилось прибегать к ней, дабы культурно и вежливо, но довольно решительно остудить пыл очередной, едва успевшей нарисоваться поклонницы.

– Жаль, – устало выдохнула Ирина, поставив локоть на стол и подперев голову ладонью.

– Я тоже занят, – грустно сказал Вольфганг, – у меня деловая встреча.

Девицу явно интересовал Харольд, поэтому объяснения Вольфганга были излишними.

В этот момент я услышала пиликанье сотового. По инерции потянулась к сумке, но это верещал мобильный, лежавший на столе перед немцами. Харольд поднес трубку к уху и живо заговорил по-немецки. Мне удалось понять всего несколько слов и обрывки фраз.

Я поняла, что звонили Харольду из Германии, что-то требовали от него, потому что он как-то растерянно оправдывался. Потом пошла более спокойная речь. Обсуждалась, по всей видимости, какая-то сделка. Я слышала, как Харольд несколько раз произнес: «дорого» с вопросительной интонацией. После каждого повторения шли числа. Суммы назывались довольно крупные – десятки тысяч марок. Затем счет перешел на сотни тысяч. Харольд пытался что-то доказать. Так, так… Фраза, последовавшая за этим таинственным телефонным аукционом, пронеслась мимо моего сознания. Далее мне удалось расслышать, что речь идет об антиквариате. Да, о каком-то украшении. Мелькнуло определение «розовый». Камень, что ли? Потом – «золото». Дальше Харольд заговорил о каких-то фото. Потом закивал – похоже, стороны пришли к консенсусу. Я уловила еще несколько слов: «ноябрь», «наличные», «приеду», «Гамбург», «ждут».