— Мир… — выговорил Длинный Джон и стал старательно надевать очки. — Мне кажется, пусть лучше скажу тебе это я. Заранее. Чтобы не было как мешком по голове… Был я недавно в Комитете по молодежным делам, обсуждались всякие летние проекты. Ну и этот, парусный, тоже… И там сказали…

Дома пахло наваристыми щами. Видимо, искусные повара Матвей и Марья в стандартное содержимое пакета бухнули немало дополнительных припасов и специй.

— Какие ароматы! — выговорил Мир.

Сбросил ботинки и куртку и быстро ушел в комнату.

Маша ничего не заметила. Но чуткий Мак шагнул следом и спросил с порога:

— Мир, что случилось?

Брат сидел на диване, прислонившись затылком к спинке. Он не стал говорить: «Ничего не случилось. Отвяжись». Сказал сразу:

— Зарубили плавание, гады!..

Вот что рассказал Мирославу Рощину Евгений Иваныч Долгий, по прозвищу Длинный Джон:

— Такая ситуация. Есть в городе некая дама, Капитолина Марковна Густорожская. У нее есть чадо, твой ровесник. Мадам Густорожская, видимо, решила, что сыночку плавание под парусами будет полезнее, чем Мирославу Рощину. У сыночка особых заслуг нет, но есть мама, у которой масса всяких связей, а денег куры не клюют. Ну и вот…

Лонг Джон говорил сердито и смотрел в сторону, словно был в чем-то виноват.

— Я решил предупредить тебя…

— Ясно, — сказал Мир, чувствуя непонятное спокойствие.

— Не думай, что я это выслушал молча. Я сказал председателю Комитета все, что думаю про их лавочку, и пошел по всяким начальникам. Они все сочувствовали и разводили руками. Было, мол, повторное рассмотрение документов. Данные медкомиссии такие, что в моряки Мирослав Рощин не годится. У него проблемы со слухом…

— У меня проблемы со слухом? — горько сказал музыкант Рощин.

— Ага… А еще — искривление позвоночника… Я сказал там, что у них искривление совести. И узнал, что меня могут попереть из руководителей «Резонансов».

— Не надо! — по-настоящему испугался Мир.

— Наплевать! Пойду играть в ресторан «Конный двор». Хуже другое…

— Что еще хуже-то? — понуро сказал Мир.

— То, что в твоем деле, видимо, ничего не поправить. Можно, конечно, поднять большой шум, но с медиками не поспоришь. А когда медики и чиновники вместе, их вообще не сокрушить…

— Не хочу я никого сокрушать. Пусть они провалятся, — отозвался Мир, по-прежнему удивляясь своему спокойствию. — По правде говоря, мне казалось, будто что-то такое должно случиться… Как-то слишком уж гладко все шло до сих пор…

Ему и правда иногда так казалось, но он суеверно прогонял такие мысли. Потому что ведь и в самом деле все шло гладко. Даже мама по ночам тихонько молилась о его успехе.

«Скотина!» — вдруг сказал Мир себе с тоскливой злостью. Потому что впервые ощутил себя на месте мамы — с ее слезами и страхом. И показалось на миг, что рядом возникла великанская груда очень белых парусов. И стала стремительно сжиматься, убегать за лиловый горизонт. Превратилась в белое пятнышко и пропала совсем.

— Спасибо, Джон… Ой, Евгений Иваныч…

Тот коротко посмеялся.

— Держись, Мир…

И он стал «держаться». Правда, когда двигался домой (пешком!), в горле вдруг встал ершистый комок, а в глазах шевельнулись скользкие капли. Но Мир комок проглотил, а капли стряхнул перчаткой.

«Может, это судьба, — думал он. — С ней опасно спорить… Папа тогда торопился, решил попасть на Север скорее и сменил билет, полетел на три дня раньше. И вот… Наверно, не надо переть напролом и стараться обмануть предназначенные события… Вот Ефремов, например, поступил правильно…»

Мир вспомнил, как молодой штурман Иван Ефремов спросил своего давнего друга, капитана Лухманова: «Дмитрий Афанасьевич, что же мне делать? Оставаться моряком или двинуть в науку?» Потому что очень привлекала Ивана палеонтология — наука об ископаемых ящерах, живших миллионы лет назад. Она как бы соединяла громадные времена.

«А ты послушай себя, Ваня. Куда больше тянет?»

«Если бы знать… Туда и туда…»

«Тогда иди в науку… Моряков много, а в недрах земли, может, откопаешь что-то еще не открытое… А заодно и новые темы для своих книжек…»

Иван Антонович Ефремов стал замечательным палеонтологом. И замечательным писателем. Потому что послушался старого капитана (а значит, и судьбы). Может, он написал бы хорошие книжки и тогда, когда выбрал бы морскую дорогу, но не было бы ни «Туманности Андромеды», ни «На краю Ойкумены», потому что темы этих книг — для ученых…

Так утешал и оправдывал себя Мирослав Рощин. Теперь-то он мог себе признаться: ожидание плавания приносило ему не только радость, но и тайную виноватость. Он же понимал, как будет изводиться мама, отпустившая старшего сына в дальние моря. Конечно, у всех мамы, но не каждая потеряла в катастрофе мужа. И не каждая натерпелась страхов, когда сын попал в больницу из-за нападения хулиганов. А еще был брат, Матвейка. Виноватость ощущалась и перед ним.

Вечером, когда Машу увез домой заехавший к Рощиным отец, а мама еще не пришла с работы, Мир начал писать в «каллиграфической тетради». Грудью лежал на краю стола и выводил витиеватые строчки. Старинный почерк был как лекарство для души. Миру казалось, что теперь он совсем спокоен и ни чуточки не огорчен.

«Теперь я понимаю, что это было бы даже не честно. Я бы старался быть хорошим матросом, но все равно думал бы не о морской науке, а смотрел бы в небо между мачтами. Там, говорят, оно особенно чистое. И хорошо видны звезды. Я бы пялился на них и думал бы о „Хаббле“ и о других телескопах на орбите. И о проколах Пространства. Как Ефремов думал, наверно, о динозаврах и галактиках, когда стоял на вахте в морском рейсе. Хотя я, конечно, не Ефремов…»

Мак сидел на спинке дивана и заглядывал в тетрадь издалека, через плечо Мира. У капитана Мак’Вейка было очень острое зрение.

— Не подсматривай, — сказал Мир. — Сопишь любопытным носом…

— Вовсе и не подсматриваю. И соплю совершенно бесшумно… А «Туманность Андромеды» мне не нравится, в ней как-то неуютно…

— Напиши сам такую, а потом критикуй.

— Ну и напишу… Мы с Машкой начали сочинять роман «Трое на космическом велосипеде, не считая верблюда».

— Тоже мне, галактические Джеромы!

Мир пошевелил плечом, чтобы прикрыть от въедливого братца тетрадь. Мак пошевелился на диванной спинке, чтобы восстановить «линию наблюдения».

Мир писал:

«А еще я теперь окончательно понимаю: было бы нечестно отправляться в плавание одному, без Мака. Его бы, конечно, со мной не пустили, а бросать его одного — это предательство. Мы же раньше всегда были рядом. Он даже в больницу прибегал каждый день…»