После полуночи в их квартире всегда становилось пусто. И даже электричество не могло этому помешать. Столб света стоял в комнате и казался рентгеновским жирным лучом. Он указывал на пустоту — так бывает, когда в течение дня ничего не меняется. Вернув длинноногую на улицу, улыбнувшись соседям, дядя Саша шагнул в подъезд, затем вошел в квартиру и увидел, как преступно теперь смотрелась его зияющая, «провалившаяся» постель. Свет спускался на глубину двадцати метров, указывал прямо на койку, на упавший вагон, подстаканники и все лежащие там головы. Дядя Саша шагнул вперед и наступил на каждую из них, прошел на кухню и сел рядом с собакой. В этот момент она почему-то очень его раздражала, ему хотелось вцепиться в нее, схватить за горло, а потом удушить или сломать ей шею. Но он не стал. Потому что знал, что и это скоро пройдет. Что и это скоро станет обыкновенной сепией.

Больше всего дед любил бабушку. Иногда, правда, случалось, и ее он обвинял в какой-то своей неразрешенности, порой даже злился на нее и тогда мог запустить бадажком. Но мы-то все знали: несмотря ни на что, он всегда был благодарен ей за те пять десятков, которые они прожили бок о бок.

Земля наша в ту пору принадлежала татарам, впрочем, как и все земли в окрестностях. Она сдавалась в аренду раскулаченным мещанам под житье. Прадед Михаил с женой и моей пятилетней бабушкой на том берегу сами построили мельницу и небольшую бревенчатую избу. Ставни покрасили синькой, крылечко сделали невысоким, с двумя ступенями, с расчетом на старость и слабину ног. Уже с первых доходов от нового предприятия семья стала зажиточной.

Дед давно умер, но склонность к подвигам точно успел передать своим детям. Поэтому, когда родителям вконец наскучил город, папа тут же купил квартиру в Уинске, в поселке явно не городского типа. В пятнадцать коробок уложилась вся наша прежняя жизнь, и мы уехали обживать новый дом в глухую-глухую провинцию.

Наш дом был в два этажа росту, стоял в самом центре Уинска. В часе езды находилась деревня, где выросла мама и откуда очень рано уехала. Теперь каждые выходные мы заводили наш пятьдесят девятый газик, который, кстати сказать, папа собрал из металлолома, и гнали в деревню. Летом — за ягодами и молоком, зимой — за свежим мясом и снова за молоком. Мы всегда просили растопить для нас баню, почти всегда брат бежал оттуда зареванный. По дороге он запинался и часто даже угождал в навоз, затем снова возвращался в баню и попадал прямо в папины ручищи. Он уже дожидался, готовил полок и продолжал поддавать, жарко распаривал веничек и улыбался.

Возвращались мы всегда за полночь в понедельник, когда всего пару часов оставалось до новой рабочей недели. Жили от выходных и до выходных, мерзли в нашей новой квартире, по очереди таскали воду с колонки и спорили, кто пойдет следующий. Этот дом был тонкостенный, и потому мы называли его карточным, и только для папы он был самым прочным. Мама выходила на работу и каждый день задирала голову кверху, оценивала козырек и причитала, мол, каменная глыба когда-нибудь обязательно на нас свалится. «Обвалятся наши карты, — нервно повторяла мама, — эх, не доиграем».

Затем, когда наступило лето, отец снова усадил нас в машину. Закинул нам на колени пару мешков с мукой, парочку с макаронами, придавил их охотничьим ружьем, десятком пачек патронов и, наверное, для надежности, чтоб мы не сбежали, уложил сверху контрольный палас. Непонятно когда, он приобрел еще жилище, но теперь уже дом, не большой, но зато в деревне. К домику прилагались и восемь соток нашего собственного огорода, которые отец незамедлительно стал заполнять всеми возможными овощами. Он взрыхлял чернозем до самого края, где начиналось болото, засаживал его десятью ведрами картошки, затем судорожно искал новый участок и тут же снова принимался за дело.

По вечерам, когда нам становилось совсем скучно, мы собирались в кружок и вспоминали город. Так наступала ночь, и мы отправлялись спать. А потом отец откуда-то откопал доски и соорудил для нас во дворе столик. Теперь каждый вечер мы усаживались все вместе, растапливали дедовский самовар болотным сапогом, пускали дымы на полдеревни, заваривали какую-нибудь муравку и долго, откармливая каждого комара, пили из блюдечек чай.

Во всей нашей деревне оставалось только несколько настоящих старух. Остальные были подделками — доживали до сорока и тут же надевали на голову платок. Будто нарочно, чтобы покрепче шамкать, с того же момента они больше не вставляли, не чистили и не лечили зубов. Самыми славными настоящими старухами были Валентина, Марья, Дина и, конечно, моя бабушка Катя. Баб Валя, у которой единственной не было семейства, продавала молоко, сметану и творог, баб Марья любила слушать чужие рассказы, у Дины был самый знатный погреб, латаная крыша и внучка, которая ни с кем не разговаривала. А у баб Кати было все не так как у них. Ничего она не продавала, у нее всегда было семейство, которое наезжало как Мамай, а дочка ее, Валька, была, напротив, даже слишком общительная.

В тот день, укрыв худые плечи байковым цветастым халатом, баб Катя дожидалась нас в гости. Нащупав валенки с утра, нырнув в них, она уже до вечера из них не вылезала. Неспешно выбралась из сетки железной кровати, ухватилась за кочергу и стала тревожить угли в печи. Ограда скрипнула, заслон заскользил, вошла Валька. Шуршание кульков, медленные шаги, и вот она уже входит в дом. Перебирается по застенкам, вытянутые колени гамаш промелькнули в чулане, затем в спальне. Закрыв занавески, Валька стянула пальто. Взглянула в зеркало, вытаращила темные глазенки, оценила мешки под глазами, захлопнула ящик комода и натянула штаны повыше.

Когда стрелка часов перешагнула, наконец, полдень, мы пришли в гости. В городских куртёшках и блестящих удобных калошах, красных изнутри, снаружи черных. Принесли покупных печений. Бабушка сразу же выставила их на стол и за весь вечер к ним не притронулась. Пока мы все сидели за столом, Валька намывала посуду. Она выглянула с кухни, все посмотрели на нее вопросительно, и она сразу же вернулась обратно. Глазенки ее были настолько малы, что, казалось, сквозь эти зияния она не видела даже света.

Не выходила, потому что, видимо, злилась на нас за то, что мы переводим ее молоко, другие продают и деньги получают, зато вот мы своим скармливаем. Всегда так было — она за скотиной ходит, доит корову, а потом наведываются какие-нибудь родственнички и разоряют. Видимо, она все же просматривала возможность баб-Катиного скорого конца, и потому нужен был строгий расчет, куда она потом денется и на что будет жить. Урожаем особо не проживешь, работать — не хватит духу, во-первых, не молода, а во-вторых, станет ли кто-то брать на работу алкоголичку. Если только дрова колоть. Летом можно еще сено обметывать, но за это в деревне тоже платили бутылкой. Так Валька уже заранее сердилась на мать, на нас, родственничков, которые съедали ее беспечную старость. Не простые это были размышления, но обычные по меркам деревенских старух — речь шла о главном, о благополучии, о том, как выжить. И только выжить, а не нажиться — об этом и речи быть не могло.

Но баночку сметаны у Вальки мы с мамой все-таки купили. Она так растрогалась, что мы втроем даже пошли прогуляться и проведать баню. Молча стояли около бани, Валька ворочала угли, а затем вышла и разревелась: «Помощь мне нужна! Очень нужна, лечиться хочу!» Жаловалась, мол, у многих баб меры нет, но только ее так в собственном доме ненавидят. Она просила найти для нее врача, готова была сохранить для этих целей пенсию, и мама с баб Катей в тот вечер сами на радостях за это дело по стопке выпили.