Кута Хо позвонила Марии Магдалене Свево узнать, как там Гарри. Они вспоминали прошлое, Аляжа, которого обе давно не видели, и Соню, с которой Кута Хо даже не была знакома. Мария Магдалена Свево рассказала Куте Хо историю о том, как Соня повстречала Гарри в Триесте в 1954-м. Эту историю она начала на драматический манер:

«По обе стороны границы тогда скопились войска. Тито потребовал, что Югославии вернули словенский город, который у словенцев назывался Трст, а у итальянцев Триест. Союзники отказались. Никто и глазом не успел моргнуть, как весь напряг «холодной войны» вылез болезненным нарывом на адриатической заднице. – Тут ее голос снова стал обыденным. – Ну и кто у нас ходил по домам и впаривал японские швейные машинки? – конечно, Гарри Льюис. Только никто их не брал. В послевоенные годы в Триесте денег на поленту едва хватало, куда уж там какие-то машинки из Азии, сомнительно-многообещающие, дорогущие, но с виду малопригодные для дела, да к тому же толкал их какой-то иностранец с чудным говором и без большого пальца на правой руке.

Соня тогда работала в кафе, и вот под конец второй недели своих бесплодных коммивояжерских трудов Гарри заглянул туда на чашечку кофе. Ему пришелся по вкусу эспрессо – такой странный кофе он раньше и не пробовал. Тогда он даже не знал, что это кофе, – принял его за диковинный иностранный напиток.

Соня увлеклась этим чернявым чужаком со швейной машинкой под мышкой, похожим на итальянца-южанина, он и ходил не так, как селяне, которые вереницей шли на север в поисках заработков. Двигался он медленно, будто пространство и время означали для него нечто совсем другое, не то, что для окружающих, нечто, так сказать, широко распахнутое.

Когда он подошел к стойке расплатиться и пошарил у себя в кармане, его вдруг бросило в краску.

– Немного не хватает, – сказал он с запинкой на итальянском.

Соня посмотрела в его поблекшие глаза и заметила, что они глядят на полку с пирожными внизу.

Его щеки передернулись. Соня знала: у голода есть не только вид, но и сильный запах. Она вспомнила, как отвратительно пахли от голода во время войны ее матушка с сестрами. От Гарри не воняло, но пах он все равно не очень приятно. Тогда она опустила руку в свой карман, достала несколько купюр и подтолкнула их через стеклянный прилавок к самой руке Гарри. Их пальцы соприкоснулись. Гарри в тревожном смущении посмотрел Соне в лицо. Соня улыбнулась, а потом рассмеялась.

– Какое вам пирожное, сэр? – спросила она.

Гарри заказал аж целых четыре, но, пересчитав деньги, решил исправить свою поспешность и попросил пару, чтобы оставить себе немного сдачи. Протягивая Соне деньги за кофе и пирожные, он горячо поблагодарил ее и обещал вернуть долг сразу, как сможет.

Соня смутилась, заметив, что за ними наблюдают другие посетители и обслуга. Она отсчитала нужную сумму из денег на ладони у Гарри и, взяв ее, переключилась на компанию бравых американских вояк. А когда чуть погодя подняла глаза, Гарри уже не было.

Катарина, управляющая, была из числа трехсот тысяч новоиспеченных итальянок, которые, распрощавшись со своими деревенскими хибарами и воспоминаниями о Фиуме[49], Истрии[50]и Далмации[51], перебрались на жительство в старую капиталистическую Италию, предпочтя ее новоявленной социалистической Югославии. Так вот, эта самая Катарина по привычке всем сердцем презирала словенцев, а прознав, что они теперь живут в ее старом родовом доме, и вовсе возненавидела их – ненависть разрасталась в ней, как клецки в кипятке, и она частенько давала ей волю. Вот и тогда она громко шепнула другой официантке на итальянском: «Безмозглая vlacuga, думает когда-нибудь свидеться с ним снова», – делая особое ударение на словенском слове, означавшем по-итальянски «потаскуха».

Прошло несколько дней, потом неделя и еще одна. Управляющая все это время знай себе насмехалась, приговаривая, что будет удерживать с Сони все заработки и покупать на них кофе с пирожными для всяких тупых полуголодных итальяшек с юга, когда они забредут к ним на огонек. И вот как-то вечером Гарри вернулся. И уже не в старенькой, видавшей виды куртке. И не со швейной машинкой под мышкой, да и голодом от него больше не пахло.

Он направился прямиком к прилавку, открыл пухлый бумажник и на глазах управляющей отсчитал Соне тысячу лир. От денег она отказалась, а вот гвоздичку, которую он принес, приняла. Управляющая с любопытством наблюдала за происходящим. Гарри заказал эспрессо и пару пирожных и, когда подошел расплатиться, передал Соне конверт с долгом, все честь по чести.

В конверте лежали две банкноты по пятьсот лир, засушенный эдельвейс и записка на плохом итальянском с просьбой встретиться с ним как-нибудь вечерком. Он обещал ждать ее в привокзальном кафе на следующей неделе каждый вечер с семи до девяти.

Когда Соня читала записку в желтом свете электрической лампочки в грязном туалете кафе, где работала, она не знала, что Гарри ходит в привокзальное кафе не только затем, чтобы погреться, но и потому, что это было самое удобное место для его коммерческой деятельности.

Не желая слишком быстро выдавать свое увлечение, Соня выждала четыре дня, прежде чем соблаговолила наведаться на свидание. На работе она путалась с заказами, ошибалась, когда давала сдачу, и вообще с трудом сосредоточивалась. Управляющая отчитывала Соню почем зря, говоря, что лишь благодаря ее, управляющей, доброму сердцу она держит ее, Соню, на работе, хоть та и безмозглая, никчемная словенка, поскольку они обе, Соня и управляющая, отлично знают: Соня оказалась здесь только потому, что ни одна итальянка не пошла бы на такую грошовую работу, на которую согласна любая словенка, да еще без документов.

И вот на четвертый день Соня развела медный примус, который ее матушка нашла в вещмешке мертвого немецкого солдата, поставила на огонь погнутую алюминиевую кружку и принялась растапливать в ней кусок мыла. Когда мыло начало таять, она разбила яйцо, слила в кружку и размешала вилкой, которой обычно ела и готовила себе еду. Затем сняла с примуса алюминиевую кружку с еще теплой пенистой смесью. И поставила кружку на пол посреди комнаты, возле кувшина с водой и эмалированного тазика с расписными розочками по краям и синим ободком. Присев на корточки перед тазиком, она принялась мыть свои жесткие волосы мыльной смесью с яйцом и водой, потом, вымыв свои жесткие волосы, она ополоснула их яблочным уксусом, который позаимствовала в кафе. Вслед за тем она снова налила в тазик воды и обмылась сама с помощью грубой пемзы, после чего оглядела свое тело, раскрасневшееся от пемзы и холода. Она немного подождала перед тем, как одеться, подошла к большому зеркалу, прислоненному к фанерному шкафу в углу. И принялась с любопытством рассматривать свое отражение: руки, сложенные на гордо выступающем округлом и упругом животе, ограниченном по бокам бедрами, а снизу – щеткой лобковых волос. Осмотрела груди с сосками-бусинками, как у девчонки, провела руками вниз – до поясницы, уперлась ладонями в бока, а локти раздвинула врозь. Выставила вперед подбородок, а голову откинула чуть назад – и рассмеялась над тем, что увидела.