А она улыбалась — недоверчиво, но с таким трогательным желанием нравиться, что Репнин бледнел, смущался и никак не желал расставаться со своей незнакомкой. И слова, которые он собирался сказать ей, тонули в неведомой Михаилу прежде буре чувств и желаний, но, укрощенные ее наивным и доверчивым взором, превращались в стихи, спешно сложенные им в ту же ночь по возвращении с бала. Стихи, которые он так никогда и не прочитал ей.

«Любви волшебный талисман —

Одна случайная улыбка.

Возможно, в будущем — ошибка.

Но ныне — золотая нитка,

Какой Амурчик-эскулап

Спрягает гордый аксельбант

С прелестной белой маргариткой.

То лучшее из данных нам

Лекарство для сердечных ран!»

Это был удивительный период в его жизни, когда слова возникали, казалось, ниоткуда и сами, заполняя пробелы в мире его грез и страницы в его поэтическом дневнике. Никогда прежде Репнин не был столь вдохновенным.

Не проходило и дня, чтобы князь не записал хотя бы восьмистишия, и друзья, которых он обычно радовал легкими и ироничными виршами по случаю, не могли добиться от Михаила ни эпиграммы, ни посвящения в альбом ко дню рождения для своих подруг, чему он был мастер и щедро дарил сослуживцам стихи, обращенные к неизвестным ему особам, подразумевая в образе очаровавшей приятеля-поручика дебютантке некую воображаемую даму собственного сердца. Но, едва его сердце действительно увидело, почувствовало, узнало ее — ту, единственную, Репнин сделался скуп и перестал бесцельно раздаривать свои стихи, ибо отныне не было смысла тратить время на пустые и никчемные записочки, адресованные посторонним ему девицам, князь и сам был влюблен и желал сохранить весь пыл своего чувства для нее — удивительной и реальной.

И еще он вспомнил встречу с Анной в Двугорском, когда, столкнувшись случайно на лестнице, они замерли друг против друга, не отрывая глаз и не в силах пошевелиться, дабы не нарушить тот эфир, что возник так внезапно между ними, окружил их и увлек в заоблачные дали прекрасной сказки возвышенной и неземной любви. И это ощущение хотелось продлить — прекрасное мгновение остановилось…

А первый поцелуй, когда вдвоем они читали по ролям Шекспира, и в роли Ромео Репнин был более откровенен и смел, прижимая к себе Джульетту-Анну…

Репнин снова и снова переживал те моменты, когда был счастлив с Анной. И видел себя своим знаменитым предшественником — командором Резановым, более чем за сто лет до него вот так же разлученным обстоятельствами со своею возлюбленной и нашедшим, хотя и малое, но все же утешение от горечи разлуки в своей великой миссии первопроходца на американском континенте.

«Если б ранее мыслило правительство о сей части света… ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была Гишпанской принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей летучий кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятой интервал, столько же выгодной и весьма нужной нам, и так ежели и его пропустим, то, что скажет потомство?» — читал и перечитывал Репнин слова доклада Резанова и, сравнивая их с собственными, находил много общего и созвучного.

И в поведанной ему Родичевыми истории любви юной испанки и русского командора, ходящей в здешних краях легендою, видел предзнаменование — эта земля навевала романтическое и обещала новые чувства, способные придать крылья и вознести под самые небеса…

Но однажды счастливые сны закончились — в кромешной тьме неожиданного и глубокого ночного провала вдруг вспыхнул свет, и Репнин увидел направленное на себя дуло пистолета. Михаил не понял, кто держал оружие в руке, но рядом почему-то был Владимир Корф, и он не выглядел умершим.

— Вы сегодня взволнованы много сильнее прежнего, князь, — отметила Родичева, когда уже ставший опаздывать к завтраку Репнин в тот день вышел в гостиную раньше других обитателей дома.

— Что-то случилось, — тихо промолвил Михаил, понимая, что бледен и выглядит расстроенным.

— Вы получили известие? — тихо и с сочувствием спросила Екатерина Петровна.

— Видение, только видение, — покачал головою Репнин, ускользая от нее взглядом. — Но, может быть, оно станет реальностью.

Его предчувствие вскоре сбылось — «Румянцев», причаливший к ново-архангельскому молу на третьи сутки, прибыл без Анны. Капитан судна, подвергнутый Репниным строжайшему допросу, показал, что согласно приказу, полученному из Петербурга ждал прибытия на борт поименованной персоны — как то госпожи Платоновой, но она в означенный срок так и не появилась, не взошла она на корабль и много позже, а долее оставаться в японском порту он не мог — «Румянцеву» и так пришлось наверстывать время, упущенное в ожидании таинственной пассажирки.

— И что же! — вскричал и сам потерявший терпение от его рассказа Репнин. — Вы не сделали ни малейшей попытки найти эту женщину и выполнить приказ?!

— Отчего же? — обиженно пожал плечами капитан. — Ее искали военные с фрегата, который, как говорят, доставил даму в Хокадате. Старший офицер, отвечавший за нее, перевернул все вверх дном на нашем судне, а потом с матросами — и весь порт. Но та женщина как сквозь землю провалилась. Или в море… — извините, Ваше сиятельство, это я так, по глупости сморозил. Но только сказать больше ничего не могу — виноват-с.

— А где сейчас этот фрегат? — воскликнул Репнин.

— По-моему, он вкруг Сахалина пошел — они, говорят, исследуют прибрежные бухты для новых фортеций…

— Судя по блеску в ваших глазах, вы что-то задумали, князь? — тихо спросил Родичев, когда капитан вышел из главной конторы порта: Репнин впервые за это время выглядел собранным и решительным. — Уж не собираетесь ли вы устроить поисковую экспедицию?

— А вы готовы помочь мне в том?..

— Откройте! Слышите?! Немедленно откройте! — звала Анна и в отчаянии стучала кулаками по дощатой двери своего «каземата».

Ей казалось, она кричит уже целую вечность, и ее зов должен быть слышен по всему кораблю — настолько очевидно тонкими были переборки палубной надстройки, однако ничего не изменилось, и равнодушная тишина по-прежнему была ответом на ее мольбы о свободе и призывы о помощи.

Это было дежавю! Она опять заперта в каюте на чужом корабле и плывет в неизвестном направлении! Такое ей могло разве что присниться — снова враждебное открытое море и рискованно скользящий по волнам чайный клипер, снова неизвестность и таинственные похитители, которые не желали объявиться и держали ее в неведении и ужасе перед будущим. Воистину наваждение!..

Анна, наконец, оставила свое занятие, осознав его бессмысленность, и со стоном опустилась на привинченную к стене кубрика койку, схватившись руками за голову — все случилось так внезапно и необъяснимо! Она и без того была угнетена происходящим с нею после памятного разговора с Ван Виртом. Анна как будто вернулась во времена, пусть кратко, но ощутимо и болезненно ломавшие привычные ей с детства представления о жизни. Когда Двугорское ненадолго оказалось во власти Марии Алексеевны Долгорукой, Анна в полной мере ощутила на себе гнет крепостной зависимости — ни ее воля, ни ее желание более не имели значения и всем распоряжались своенравная и жестокая хозяйка, и ее омерзительный управляющий. Но если тогда ее судьбу решала прихоть одного человека, то сейчас ее будущее определялось соображениями государственными, что, однако, не облегчало ее переживаний, а наоборот — усугубляло их, ибо в одночасье она сделалась заключенной.