И вот теперь, когда он должен был в силу обстоятельств превратить когда-то столь прекрасную сказку в быль, воплотить фантазию в явь, Репнин задумался — а не случится ли так, что прежний предмет его поклонения и восторгов окажется лишенным тех удивительных качеств, которыми он его и наделил в своем воображении? Михаил испугался — будет ли в его душе и сердце место не для ангела, чей образ был извлечен им из потайных кладезей его сознания, склонного к поэтическому, а для вдовы его друга, матери двух детей, в свои тридцать с небольшим испытавшей и пережившей немало? И не завершится ли ожидание чуда разочарованием, и не станет ли благословленный Лизою брак мукой для них обоих — для него и Анны?

Терзаемый всеми этими сомнениями, Репнин задержался с ответом, отправив обратное письмо в Двугорское с последним кораблем, уходившим через океан с грузом из колоний, решившись на него лишь после вторичного разговора с Екатериной Родичевой. Женщина гордая и властная, она считала эти свойства наследственными и, узнав, что избранница князя тоже принадлежит к знатному роду Долгоруких, сказала Репнину без обиняков: ваше затянувшееся молчание, князь, унизительно для той, кого вы успели обнадежить своей просьбой стать вам женой и верной спутницей по жизни; и каковы бы искренни и оправданны ни были ваши размышления о будущем новой семьи, вы не имеете права позволить женщине даже догадываться о них, и тем паче — знать; однако чем дольше вы предаетесь, пусть и справедливым, рассуждениям, тем больнее раните ее, заставляя думать, что предмет ваших сомнений не ваши собственные мысли, а она сама — одинокая и беззащитная в глазах и мнении света женщина, вдова и мать.

Невольно уличенный Екатериной Павловной в слабости, Репнин испытал великую неловкость перед нею и преисполнился огромного чувства вины перед Анной, которая пока еще, быть может, не считала его молчание за провинность, но вполне могла чувствовать в отсутствии его ответа к ней нерешительность, сродственную с оскорблением. И в тот же миг — о, Боже! — он опять ощутил себя двадцатилетним поручиком, который унизил влюбленную в него девушку строптивым отказом, когда, узнав о крепостном происхождении Анны, счел себя оскорбленным в своих лучших чувствах — ведь она обманула его, скрыв свое истинное положение. И вот теперь Репнин в который раз был близок к тому, чтобы в угоду своей гордыне подвергнуть Анну новому унижению, самозабвенно предаваясь страхам перед будущим и совершенно не думая о том, как этот его поступок скажется на самочувствии и самоуважении той, кого он так превозносил в своих мечтах и кому, по сути дела, отказывал в праве на откровенность и сердечное равноправие.

Конечно, отправленное Анне письмо отчасти принесло ему облегчение, но Репнин не мог быть окончательно уверенным в том, что заслужил прощение, пока это не станет очевидным, то есть, пока он не получит ответного послания Анны, которая должна была сообщить ему, какой из путей для нее более близок — ждать или тотчас же выехать к нему навстречу. Волнение по этому поводу серьезно мучило Репнина, и эту муку еще более усиливала затяжная зима, не дававшая кораблям хода. И, чтобы найти себе отвлечение от покаянных мыслей и подавить горечь собственной неосмотрительности, князь с головой ушел в изучение имевшихся в библиотеке Ново-Архангельска книг и манускриптов, посвященных освоению соотечественниками американских земель.

Еще при отъезде Репнина из Петербурга озабоченный экономическим состоянием страны, втянутой в длительную и кровопролитную войну, Александр просил своего верного помощника определить приоритеты дальневосточной политики и понять, с чем следовало России связывать свои надежды и перспективы в этом регионе — с освоением Приамурья и Уссурийского края или с далекой колонией на американском континенте. Эту цель наследник видел самой важной частью инспекции, которую проводил князь, и поначалу желая лишь занять свой мозг, снедаемый сомнениями и чувством вины перед Анной, Репнин понемногу втянулся в чтение и, оставив простое упоение красотой и возможностями здешнего края, впервые задумался об истинном значении своей миссии.

Он взглянул на эту поездку новым взглядом, незамутненным оправданием вынужденного отдаления от двора и, по сути, являющимся неким подобием ссылки, и осознал необходимость своего присутствия на Аляске как представителя будущего российского государя, который должен будет управлять этой великой империей, простиравшейся на тысячи верст и располагавшейся на огромном пространстве от побережья Балтии и Черного моря до рек и гор Юкона по другую сторону Тихого океана. И тогда он открыл для себя Калифорнию и Форт-Росс.

Родичев до своего назначения в Ново-Архангельск был несколько лет калифорнийским правителем и глубоко сожалел о принятом в Российско-американской компании решении о невозможности доле содержать на своем счету единственную русскую крепость в горах близ Сан-Франциско. И, слушая рассказы капитан-лейтенанта и читая книги, описывающие эти места, Репнин поражался недальновидности правления компании и косности чиновников, позволивших потерять не только плодородную землю, но и важнейший с точки зрения политического влияния России в Новом Свете регион.

А еще он переполнялся восхищением и гордостью, с благоговением слушая рассказы Родичева и его жены о Форте-Росс — величественной крепости из красного дерева, построенной на высоком и крутом скальном берегу в заливе Румянцева русскими землепроходцами и моряками, над которым почти полвека гордо развевался трехцветный, бело-сине-красный флаг из шелка с гербом, изображавшим по белому полю фигуру скачущего в победном марше на коне Св. Георгия Победоносца.

И вот уже Форт-Росс представлялся впечатлительному Репнину средоточием идеи города Солнца — утопии, о которой читали все просвещенные умы России, но которую считали иллюзией, утверждая невозможность создания идеального миропорядка, где все было целесообразно и оправданно — где оружие было лишь знаком силы, а не угрозой для окружающего мира, и жизнь, основанная на неустанном и благородном труде, являлась бы общей радостью для всех обитателей этого рая.

— Форт-Росс не просто поражал воображение того, кто впервые видел его; он пленял соразмерностью и масштабом постройки и благами, каковые со временем открывались его жителям, — с чуть затуманенным сентиментальными воспоминаниями взором рассказывал Репнину Родичев. — Представьте себе огороженный толстыми крепостными стенами участок на десять больших помещений с двумя сторожевыми башнями — наш дом в несколько жилых комнат, казарма для сотрудников компании, склады для оружия и орудий производства, часовня, колодец с чистейшей питьевой водой и арсенал более чем на сорок орудий. Там же имелись библиотека и двухэтажный магазин, баня и амбар для продуктов. И все они сработаны были прекрасными мастерами — не наспех, добротно и основательно. А вкруг фортеции — не менее чем пятьдесят домов: литейные и механические мастерские, три мельницы — две ветряных и одна на лошадиной тяге, кузница, кожевенный завод, несколько конюшен, молочная ферма и судостроительная верфь!

— Для аборигенов, которые работали в компании и приехали в Форт с первыми его устроителями, — со вздохом добавляла Екатерина Петровна, — у нас из досок установлены были привычные им алеутские юрты, кухня для печения хлебов, школа…