Внимательный читатель укажет мне на полнейшее логическое несоответствие. С одной стороны, автор пеняет императору и его безответственному окружению, что они не хотели делиться властью с «ответственными» и с представителями того «народа», который они не знали. С другой стороны, автор согласен с блоковской характеристикой – «безвластие». Как эти две вещи могут уживаться рядом? Элементарно. Власть может быть сосредоточена в руках группки людей или даже одного человека. Но если к этой власти не прилагается соответствующий исправный механизм, ее нормально функционирующие институты и т. д., то сколько бы ни было в руках власти, все равно она не работает. Спорадические всплески бурной активности такой власти не замещают ее ежедневной налаженной деятельности. В результате для решения каких-то своих сиюминутных целей – а у подобной власти все цели сиюминутные – власть избегает использования законных государственных институтов, в частности тех, кто законно имеет монополию на насилие (армия, полиция и проч.). И тогда она как бы временно добровольно отчуждает собственную монополию на насилие в пользу кого-то другого, чаще всего неформального и внезаконного. Подобная практика известна – вспомним хотя бы военизированные группировки и проправительственные милиции в разных африканских и латиноамериканских странах, да и деятельность чернорубашечников в ранний период становления фашистского режима в Италии (и СА в начале 1930-х в Германии). При всех приятностях использования негосударственного неофициального насилия для достижения некоторых целей власти тут неизбежны и неприятности. Например, отчужденную монополию на насилие сложно вернуть себе в целости и сохранности. Это первое. Второе: даже самые верные служаки, наблюдая, как на их глазах ради некоего очевидного вроде бы государственного интереса попираются формальные принципы государства, мотают себе на ус и при случае используют те же методы. То есть каждый начинает действовать как ему заблагорассудится, исходя из собственных представлений о должном. Ну примерно как вели себя гг. Корнилов, Каледин, Брусилов и многие другие. И вот тогда здание государства рушится в считанные дни – ведь снизу его никто не подпирает, как мы прочли у Блока.

Все вышесказанное относится еще к одному роковому событию 1916 года, только уже в самом конце его – к убийству Распутина. Вроде бы благое дело – избавление царствующей семьи от сомнительного авантюриста, улучшение образа монархии, пресечение возможных сепаратных переговоров с врагом – было сделано с помощью водевильной уголовщины, которая не перестала быть таковой даже из-за того, что в нее впутались самые что ни на есть патриотически настроенные аристократы и депутаты Государственной думы. Ну а уже когда подданные увидели, что можно запросто убить самого близкого царской семье человека и не быть наказанным согласно закону, – именно тут был нанесен второй смертельный удар по императорской России, по самой ее идее.

Что же до «народа», то его никогда не было. Был конгломерат самых разных социальных, этнических, религиозных групп, которые как-то (чаще всего не совсем скверно) существовали в рамках одного государства. Задача империи всегда была поддерживать определенный баланс этих групп и демонстрировать собственную формальную возвышенность, свою народность и наднародность разом. При всей чудовищной несправедливости, коррупции и неловкости русской власти она все-таки баланс соблюдала. Соблюдала потому, что в каждом своем поступке имела в виду сам этот баланс как горизонт и конечную цель. Как только интерес власти стал исключительно сиюминутным (а процесс этой деградации политического мышления растянулся на тридцать с лишним лет), нужен был толчок, чтобы конструкция развалилась. Вот она и развалилась.

Настоящие поэты – люди с невероятной интуицией, этической и исторической, даже те, кто ведет не очень моральный образ жизни и историей с политикой не интересуется. В 1916 году Осип Мандельштам и Михаил Кузмин пишут стихотворения, в которых так или иначе мелькают события русской Смуты начала XVII века. Неважно, что биографический повод и художественная интенция этих стихов были вроде бы совершенно разные. Мандельштам увлекся тогда Мариной Цветаевой – и Москвой Марины Цветаевой. Кузмин приносил обычный для него тогда оммаж волжским городам, Ярославлю, Угличу, размеренной тихой, скучноватой, довоенной провинциальной жизни, в которой так хорошо провести некоторое время, скрываясь от петербургских сердечных и финансовых бурь. У Кузмина в 1916-м возникает несчастный царевич Дмитрий, а у Мандельштама – столь же несчастный Лжедмитрий.

Михаил Кузмин:

Осип Мандельштам:

Через год худые мандельштамовские мужики принялись резать господ и друг друга, а злые бабы, если, конечно, оставались в живых, долго молчали о своем горе и упрямо пытались поставить на ноги детей, которых убьют уже позже. В этой новой кровавой каше перемешались все, дворяне, крестьяне, генералы, каторжники и интеллигенты. То, что произошло потом, началось именно в 1916-м, но жизнь, происходившая в том году, своим содержанием решительно отличалась от жизни, скажем, 1936 года. Так химический элемент, который капнули в пробирку, чтобы вызвать реакцию, имеет совсем иные свойства, нежели то, что в конце концов получилось.

Весна 2016 года в Москве оказалась веселой: мэр Сергей Собянин постарался и тем для искрометных шуток стало еще больше. В конце зимы в центре города принялись истреблять мелкую и среднюю торговлю и всевозможный уличный сервис, а затем – в качестве компенсации – власти выставили наглядную агитацию состояния собственных умов. Казалось бы, властям надо скрывать свою комическую, какую-то детскую беспомощность в отношении всего на свете, кроме угрюмого освоения денег, – все-таки негоже тем, кто правит, выглядеть глупее тех, кем правят. Но это было в старые годы и при старых режимах. Раньше власть в России – неважно, монархическая или диктаторская – пыталась выглядеть не только мудрой, но иногда даже и умной. Порой это у нее получалось. После 1917-го на службу столь разным режимам, как ленинский, сталинский, брежневский, были поставлены десятки тысяч умов, неустанно сочинявших тексты, проектировавших памятники и строения, снимавших кино. Более того, многое из созданного тогда по заказу прогремело, осталось в памяти и даже получило свои несколько десятков лет славы за пределами России. За качеством наглядной агитации внимательно следили – ибо агитировали не лично за товарища Ленин или даже Сталина, а за стоявшую за ними «великую идею», точнее за набор этих идей, за идеологию. Неважно, что в случае основателя пролетарского государства это было полной правдой – Ленин выступал как бы практической функцией от этой идеологии, – а во втором совсем не правдой. Режим Сталина был именно «режимом Сталина», со смысловым ударением на втором слове, а не на первом. В любом случае предполагалось, что здание государства построено для общественного блага, а некоторые издержки по умолчанию списывались на особенности неслыханного по размаху строительства в столь сложных климатических и исторических условиях. Соответственно, архитектура и украшение этого здания считались делом первостепенным, а внутри него были предусмотрены огромные пространства для развлечения и поучения граждан. Все это происходило на самом высоком эстетическом уровне, чему способствовал в том числе банальный страх призванных к этому делу умов. Неправильный рисунок, неверный проект, слабый фильм могли привести к прискорбным персональным последствиям – материальным и даже физическим. Те, кто в 2016-м поставил на московских площадях и улицах трех богатырей, зеленую голову, странные жестяные фитюльки с ошметками живой и мертвой растительности, – все эти люди, отмеченные художественным талантом Остапа Бендера, создателя непревзойденного «Сеятеля», все они, сооруди нечто подобное году в 1938-м или 1949-м, на следующий же день вели бы дружеские беседы с сотрудниками столь любимого ими НКВД. Сломанные ребра, выбитые зубы, раздавленные дверями пальцы, расстрел или ледяное гниение в Заполярье – таков был бы гонорар за подобное веселое украшение Москвы.