— Да, — ответила Мюриэль. Глядя прямо в огонь, она с силой прижимала пальцы к вискам.

— Сколько тебе лет, дитя мое?

— Двадцать четыре.

— Ну, не кажется ли тебе, что в таком возрасте уже можно не бояться отца?

— Да…

Все оказывается очень просто, и никаких ночных кошмаров. Элизабет немного тоскует. Естественно, ей нужны перемены, нужны развлечения. Карл — невротик. Он ненавидит посторонних. Но Элизабет надо видеться с молодыми людьми. Лео Пешков очень мил и совершенно безвреден. Мюриэль следует быть потверже с Карлом. Карл — эгоист, рак-отшельник, маньяк. Среди мужчин такие часто встречаются. Мюриэль уже двадцать четыре, и ей пора перестать бояться отца. Все просто и понятно.

— Не плачь, Мюриэль, — сказала Шедокс. — Не так все ужасно. Все будет в порядке. Пей кофе. Все будет в порядке, дитя мое.

Евгений Пешков проснулся с мыслью, что случилось что-то странное. Он лежал в полусне в пещере нижней полки и гадал, что же это такое. Что-то необычное, волнующее и чудесное. Что это могло быть? Он перевернулся, оперся на локти и протер глаза. И вдруг понял. Солнце освещало комнату.

Комната, наполнившись светом, стала как бы больше, просторней. Чистый, прозрачный кусочек неба, видимый сквозь окошко, был не просто голубым, а лазурным, искрящимся, как драгоценный камень. Было в этой звенящей синеве нечто такое знакомое, от чего Евгений ощутил в теле трепет, слишком явный, чтобы его можно было назвать просто воспоминанием. Он быстро встал с постели и надел халат. Затем пододвинул стул, взобрался и выглянул в окошко.

Тумана как и не было. Солнце светило с раскаленной синевы на бескрайнее пространство девственного снега. Строительная площадка раскинулась в виде широкого снежного поля, на границе которого сверкали вдали, в дрожащем, прозрачном воздухе заснеженные купола, башни, шпили.

От всей этой новизны у Евгения вдруг разболелся живот, и он торопливо сошел со стула. Первая вещь, на которой сосредоточился его изумленный взгляд, была расписная русская шкатулка. Ему все еще было непонятно, почему при виде ее он так разволновался. Может, что-то случилось в детстве, связанное вот с такой же шкатулкой? Может, к этому имели какое-то отношение мать или сестра? Он положил ладонь на шкатулку и ощутил ее гладкость. Он надеялся, что прикосновение откроет что-нибудь. Но ничего не открылось. Лишь к волнению, вызванному снежным светом, добавилась безымянная боль. Евгений поспешно оделся. Он сегодня поздновато встал. Слышно было, как Пэтти возится с посудой в кухне и при этом напевает. И внутри дома все звуки стали иными — высокими, парящими, звонкими, чистыми, как хрустальные отзвуки снега. И это он помнил, помнил всем своим естеством.

Прошлой ночью Евгений уснул с горькими мыслями. Утрата иконы — это удар, боль, но с ней можно смириться. Сын в этом виноват — вот где подлинная беда. Не кто-нибудь, а сын — вот что превращало теперь его самого из жертвы в актера, глупого, безвольного паяца. Теперь он понимал, насколько его спокойное существование зависело от его же пассивности, нестроптивости, исполнительности. Только при таких условиях он мог скрывать от самого себя понимание, насколько жестоко человек может обращаться с человеком. Чем был его стоицизм? Может, просто смиренным забвением? Он мог терпеть то, что не требовало активного действия. Так он терпел минувшую катастрофу своей жизни. Но поступок Лео был личной атакой, больно уязвившей его, восстановившей меру унижения, как бы поглощенную временем. И потом это неприятное вмешательство мисс Мюриэль. У него отняли чувство защищенности, отняли достоинство, лишили декорума — всего, что отгораживало его от этого ничтожного глупого племени англичан и обеспечивало ему превосходство над ними. Теперь он стал маленьким и беззащитным.

Однако все это было вчера, до великого праздника солнца и снега. Неприятный осадок остался, но сегодня Евгений чувствовал себя куда лучше. Он погляделся в зеркальце для бритья. Познакомившись с Пэтти, он теперь брился каждый день. Он пригладил усы, росшие густо над губой и постепенно по обеим сторонам рта сужающиеся до проволочной тонкости. Усы у него были ржаво-коричневого цвета, как когда-то волосы. Теперь волосы стали серыми, но росли еще густо вокруг макушки, так что при подходящем направлении ветра можно было успешно скрывать образовавшуюся там лысину. Он рассмотрел свою прическу спереди. Здесь, кажется, волосы тоже начинали редеть. Он дружески улыбнулся отражению и поспешил в кухню.

— О, Пэтти, взгляните. Разве не чудесно!

— Чудесно. Все изменилось.

— Собираемся как можно быстрее. Вы уже отнесли ему наверх завтрак? — что-то мешало Евгению называть пастора по имени.

— Да. А вы не хотите омлета?

— Нет, нет, не сейчас. Скорей. Надевайте пальто.

— Не знаю, можно ли мне…

— Идемте. Я покажу вам реку. Я покажу вам снег.

Через несколько минут они уже шли по снегу, и длинные тени спешили за ними. Белое поле строительной площадки лежало еще никем не исхоженное. Снег сверху слегка подмерз, и их ботинки с хрустом проваливались в пушистую глубину. Низкое яркое солнце стелило косые лучи, образуя на снежном полотне маленькие голубоватые волнообразные тени, заставляя мириады кристалликов вспыхивать так ослепительно, что Пэтти то и дело останавливалась, охая от удивления. Ей хотелось верить, что это настоящие сокровища рассыпаны у ее ног. От света воздух гудел, и в тело Евгения болью проникала память.

На Евгении была его старая шинель, такая жесткая и заскорузлая, что, казалось, сними ее, поставь — и она не сомнется. Пэтти надела свое серое пальтишко вроде как из кроличьего меха и повязала голову красным шерстяным шарфом. Черные волосы, которые опять начинали потихоньку курчавиться, темным облачком окружали ее круглое коричневое изумленное лицо. Она шла немного неуверенно, словно ей не хотелось взламывать золотящуюся под солнцем снежную корку. Она часто оглядывалась, чтобы посмотреть на оставляемые ими следы. Снег снизу был пушистей, голубей. Она смотрела на Евгения с восторгом и удивлением. Евгений радостно отвечал ей. Пар инеем оседал на его усах. Голова у него слегка кружилась — от света, от открывшейся вдруг безмерности прошлого. Он обнял Пэтти за плечи:

— А вам идет солнце. Забавно так думать, но мне кажется, вы никогда раньше не видели снега.

— И мне так кажется, что я его никогда прежде не видела.

— Конечно, это не настоящий снег.

— Настоящий, — возразила Пэтти.

— Да, вы правы, — секунду подумав, сказал Евгений.

Он чувствовал себя безумно счастливым. Его рука лежала на ее плече. Он вел ее.

— Где же река? Так хочется увидеть.

— Я покажу вам. Мы увидим реку. Мы увидим море.

Они шли по какой-то улице. Судя по следам, здесь до них уже проходили. Снег белыми волнами лежал на барьерах из темно-красного кирпича. Несколько человек прошли мимо них, закутанные в шарфы, все с какими-то застывшими восторженными улыбками на лицах. Евгений и Пэтти обогнули небольшое кафе и вышли из сумрака улицы на набережную. Изгиб величественной реки лежал перед ними, полноводной, быстрой, чья серо-стальная поверхность искрилась золотыми бликами. А за рекой, на горизонте — опять башни, купола, шпили на фоне неба, сверкающего синевой, как отполированный до блеска камень.