Производство — это изготовление сукна. Текстильная Европа породила Европу торговую. Но прежде, чем говорить о купцах, нужно как следует объяснить значение средневекового города, который был основной движущей силой динамичного развития Европы.

В Средние века воображаемое всегда играло существенную роль, принимая форму различных символов: борьба за и против города в XII веке велась внутри сферы библейских представлений. Это отчетливо видно на примере двух типичных высказываний. Когда в Париже число учителей и студентов стало значительным, о чем пойдет речь дальше, святой Бернард, поборник монастырской культуры, творимой в одиночестве, явился в Париж, чтобы воззвать к учителям и студентам на горе Святой Женевьевы: «Бегите из этого Вавилона, бегите и спасайте ваши души, поспешайте все вместе в убежища, каковые суть монастыри». А спустя несколько десятилетий аббат Филипп де Арван пишет юному ученику: «Влекомый любовию к науке, прибыл ты ныне в Париж и обрел сей Иерусалим, коего столь многие взыскуют». В XIII веке в представлениях людей о городе Иерусалим взял верх над Вавилоном, хотя к концу Средневековья уже обозначились и свойственные городу пороки.

Самый заметный из этих пороков — социальное неравенство. «Жирным», то есть купцам, представителям старших цехов, противостоит «тощий» люд. «Жирные» учреждают советы, управляющие городом: в Южной Европе под началом консулов, в Северной — под началом эшевенов. Однако средневековый город — это не только средоточие экономических импульсов, не только центр, который с помощью ремесел, рынков и меняльных лавок, превращающихся в банки, способствовал экономическому подъему Европы; это еще и первый эскиз демократической модели, несмотря на то что численность мелких ремесленников росла и среди них становилось все больше бедняков. Однако, — по справедливому замечанию Роберто Лопеса, сравнившего европейский средневековый город с византийским, который был продолжением города античного, с мусульманским, который никогда не представлял собой самостоятельной единицы в сопоставлении с уммой, то есть сообществом верующих, каковое намного превосходило пределы города, а также с китайским городом, не имевшим ни центра, ни индивидуальности, ни автономии, — «европейский городской опыт был в целом интенсивнее, разнообразнее, революционнее и, позволим себе утверждать, демократичнее, чем какой бы то ни было». Европейский город был мерилом исторического прогресса во всей Европе. Рождение и развитие городов из первоначального ядра, связанного иногда с сеньориальной властью (bourg), иногда с простейшими формами торговли (например, grod в Польше и других славянских странах), получило распространение во всем европейском христианском мире и стало мерилом и движущей силой его развития. Это справедливо как для кельтских стран, так и для германских, скандинавских, славянских, а также Венгрии. И влияние этих стран, постепенно интегрировавшихся в Европу, в большой мере зависело от удельного веса в них городов. Ближе к северу и востоку Европы урбанизация была менее выраженной, крупных городов было меньше и они были слабее, хотя урбанизация как феномен роста городов и усиления их роли наблюдалась везде. Только Исландия и Фрисландия оказались в стороне от этого расцвета городской жизни.

Определение средневекового европейского города и средневекового горожанина я заимствую у двух французских историков.

По мнению Жака Россио (Rossiaud), «средневековый город — это прежде всего бурно развивающееся общество, сконцентрированное на небольшом пространстве, окруженном малонаселенными территориями. Кроме того, город — место производства и обмена, где смешиваются ремесленная и торговая деятельность, питаемые денежной экономикой. Это также центр особой системы ценностей, из которой рождается упорный и созидательный труд, вкус к сделке и к деньгам, пристрастие к роскоши, чувство прекрасного. Но это и способ организации замкнутого в городских стенах пространства, куда можно проникнуть через ворота, внутри которого перемещаются по улицам и площадям, — пространства, ощетинившегося городскими башнями. Это еще и социально-политический организм, основанный на отношениях соседства, где самые богатые не выстроены в иерархию, но образуют сообщество равных и бок о бок управляют единой и сплоченной массой населения. В противоположность традиционному времени, которое обрамляется и отсчитывается регулярным перезвоном церковных колоколов, это мирское городское общество отвоевывает право на свое собственное, общественное время, отмеченное уже не церковными, а мирскими колоколами, которые через неравные промежутки времени призывают к мятежу, к обороне, к взаимопомощи».

Добавлю, что я бы говорил в этом случае не столько об урбанизме, сколько о средневековой городской эстетике, о строительстве города как произведения искусства.

Этот образ средневекового города, пожалуй, несколько идеализирован с точки зрения равенства. Мы видели, как сформировалась господствующая верхушка, заложившая основу несправедливости, особенно в налоговой сфере, которая всей тяжестью давила на растущую массу бедняков. Это Европа городской нищеты. Но правда и то, что буржуазная модель в идеале эгалитарна и стремится, во всяком случае, к горизонтальной иерархии, а не к вертикальной, как в деревенском и сеньориальном обществе. В этом обществе один только миф о Круглом столе поддерживал мечту о группе равных вокруг стола, где отменяется всякая иерархия, если не считать главенства надо всеми короля Артура. Но то была мечта о равенстве аристократическом. Буржуазное же равенство — это принцип, который в реальной жизни нарушается, но остается теоретическим обоснованием равенства и представляет собой параллель единственной средневековой модели равенства — монастырской общине, где каждый монах капитула имеет равный голос: он выражается в белом или черном бобе, означающем «за» или «против».

Чтобы представить портрет горожанина, обращаюсь опять к Жаку Россио, а также к Морису Ломбару (Lombard).

Один из основных типов «средневекового человека» — это горожанин. «Что общего, — размышляет Россио, — между нищим и буржуа, каноником и проституткой, ведь все они — горожане? Между жителем Флоренции и Монбризона? Между новоиспеченным горожанином первого поколения и его потомком XV века? Хотя условия их жизни не имеют ничего общего, но каноник неизбежно встречает и проститутку, и нищего, и буржуа. Все они не могут игнорировать друг друга и вписываются в один и тот же густонаселенный мирок, навязывающий им всем формы общения, не известные в деревне, особый образ жизни, ежедневное пользование деньгами и для некоторых — обязательную открытость по отношению к миру».

Кроме того, в средневековом горожанине-торговце Морис Ломбар видит «человека, вписанного в целую систему, соединяющую между собой различные центры, человека, открытого внешнему миру, чуткого к веяниям, которые доносятся к нему из других городов — по всем путям, ведущим в город, человека, который, благодаря этой открытости и этим постоянным вливаниям нового, создает или, по крайней мере, развивает, обогащает свои психологические функции и в каком-то смысле, благодаря постоянным столкновениям с миром, яснее осознает сам себя…»