Однако пока причин сомневаться в искренности Александра I не было. Старшее поколение испытало сильные чувства. «Наши бригадиры от горя получили такой спазм в горле, что не могут пропустить ни ложки ботвиньи, ни куска стерляди, а трое чуть-чуть кулебякою не подавились», — саркастически писал московский знакомый Вяземского Алексей Михайлович Пушкин… Среди стариков пошли слухи о том, что государь примет католичество, перенесет столицу из Петербурга в Варшаву и оттуда будет управлять Россией… Молодежь между тем ликовала. Жизнь меняется! Россия на правах равной входит в Европу!.. Карамзин писал Дмитриеву в эти дни: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят Конституцию; судят, рядят; начинают и писать… И смешно, и жалко! Но будет, чему быть. Знаю, что Государь ревностно желает добра; все зависит от Провидения — и слава Богу!.. Пусть молодежь ярится: мы улыбаемся».

Очень скоро нашумевшую речь доставили в канцелярию Новосильцева для перевода на русский язык. Дело было ночью; текст распределили между сотрудниками, и работа закипела. Руководил этим блиц-переводом Вяземский, который изрядно помучился над переносом на русскую почву слов «constitution» и «liberal»[22] … В конце концов изобрели странные стыдливые эквиваленты — «государственное уложение» и «свободолюбивый». Мнения о результате были разные: Карамзин, например, считал, что князю следовало бы надрать уши за такой перевод. А вот Александру I работа понравилась (если не считать того, что он лично исправил «свободолюбивый» на «законно-свободный»), и на обеде у наместника Польши князя Зайончека он тепло поблагодарил Вяземского за сделанное. Дальше — больше: в конце апреля Вяземский перевел также речь императора на закрытии сейма («Царь и тут изволил шутить», — ядовито замечает князь), а в мае — июле трудился над переводом конституции Польши на русский язык. Его поощряли. И в июле 1818 года 26-летний чиновник был допущен к секретной деятельности, о которой даже министры александровского правительства не догадывались.

Заявления императора на открытии Первого сейма не были ни шуткою, ни политическим лукавством, ни голословием. Вскоре сотрудник канцелярии Новосильцева юрист П.И. Пешар-Дешан приступил по приказу свыше к разработке положений конституции России, получившей название Государственной Уставной грамоты. Вяземскому царь поручил перевод проекта на русский язык и общую его доработку. Этот труд был вчерне завершен в октябре 1819 года[23].

Государственная Уставная грамота в общих чертах повторяла конституцию Польши и была для своего времени весьма прогрессивной. Согласно грамоте, Россия должна была представлять собой парламентскую монархию, законодательная власть в которой принадлежала бы двухпалатному сейму; к выборам в нижнюю палату допускались дворяне, землевладельцы недворянского звания, купцы. Исполнительную власть представлял император, являвшийся также главой церкви и армии. Сейм утверждал законы; император же имел право издавать указы, рескрипты и постановления. Гарантировались свобода слова, печати, вероисповедания, частной собственности. Империя подразделялась на десять наместничеств, каждое из которых имело свой сейм.

Реформа впечатляющая!.. К чему бы она привела Россию, доведи ее Александр I до конца, можно только гадать. Вполне возможно, что 1917 год был бы в истории нашей страны вполне обыденным — в хорошем значении этого слова… А Александра I, как его бабку и прапрадеда, мы бы звали Великим. Некоторые положения его грандиозных замыслов были воплощены в жизнь — создан Государственный совет, верхняя палата будущего парламента (1810), предоставлены автономии Финляндии и Польше (1809, 1815), разработаны проекты освобождения крестьян, в Прибалтике примененные на практике (1816—1819). Был проведен эксперимент с объединением ряда центральных губерний в наместничество во главе с генерал-губернатором А.Д. Балашовым (1819).

Какой подарок Фортуны! Кто еще из русских литераторов в двадцать шесть лет вполне официально решал судьбу России! Кто из чиновных друзей Вяземского был в то время облечен такой огромной властью, как он?.. Впереди колоссальные преобразования… Они сопоставимы разве что с Петровской эпохой. И Вяземский — вчера еще беспечный московский барин-поэт — имеет к этому самое прямое отношение. Он был доверенным лицом, с ним советовались. Ведь в самом деле, только от него зависит, как перевести тот или иной политический термин французского текста, как подать мысль иноземного юриста. На столе Вяземского далеко за полночь горят свечи, громоздятся книжки английских, французских и испанских журналов, тома «Курса конституционной политики» Бенжамена Констана. Он читает отчеты о парламентских схватках в европейских странах. Продирается сквозь текст веймарской и баварской конституций… Снова вспомнился отец. Гордился бы он сейчас сыном? Наверное, да… Странные повороты судьбы.

Как быстро становится Вяземский из «певца веселья и любови» политическим трибуном!.. Это может показаться подозрительным, неестественным, ведь за все свои двадцать шесть лет князь Петр Андреевич вообще никак не участвовал в государственных делах. Но это только на первый взгляд. Не забудем о том, что возрос он в семье несостоявшегося реформатора. И уже в письмах 14-летнего подростка Вяземского не раз встречается политическая «злоба дня» — Наполеон, союз России и Пруссии… В 1810 году князь набрасывает для себя заметку об искусстве государственного управления. Впереди у него — Отечественная война, чтение карамзинской «Истории», арзамасские речи Николая Тургенева и Михаила Орлова, проект официального правительственного журнала… Наконец, родовая честь потомка Рюрика и Владимира Мономаха призывала его быть деятельно полезным Отечеству. Кому же как не молодому аристократу помогать власти в благих преобразованиях? Тем более что власть сама попросила его помочь…

Вяземский периода весны 1818 года как политик довольно типичен для той эпохи. Это русский молодой либерал, из знатного рода, в силу этого приближенный ко двору и дающий «уроки царям»; прямодушный, нелицеприятный, открыто возмущающийся тем, что ему не нравится; сторонник государства сильного, монархического, но просвещенного, обладающего на европейский лад атрибутами некоторой демократии. Он противник «варварства» — крепостного права, гуманный помещик, облегчающий участь своих крестьян, сторонник просвещения, ибо «где просвещенье — там добро». Он выступает за привилегированное положение дворянства, ибо это просвещенный класс, цвет нации. Он готов встать на защиту этого класса, если власть попытается ущемить его права на независимость и культурное развитие.

Так что в варшавские годы он прежде всего — либеральный политический деятель. Но он и поэт, и читатель, и друг своих друзей, и даже по-прежнему «весь рассеяние», только жизнь его стала много насыщеннее…