– А ты почему не носишь?

– Буду когда-нибудь. Когда пойду в шуль[60].

Прежде чем я успела спросить, что такое шуль, в дверь постучали. И прошло-то меньше часа, а Эдит уже вернулась.

– Ладно, пошли, – бесцеремонно велела она. – Пока, Морри.

Я недовольно топала следом за теткой вверх по лестнице. Мне вовсе не улыбалось провести остаток дня в четырех стенах.

– Может, сходим в библиотеку? Ты говорила, что я могу выписать абонемент.

– Не сегодня, Робин. В другой раз, хорошо?

– Ты и в прошлый раз так говорила. Тогда давай заберем мой велосипед.

Эдит вздохнула.

– Ты не можешь пока поиграть с Элвисом? А если тебе так уж нужны книжки, почитай вот эти.

Эдит наугад вытащила несколько путеводителей с полки и ссыпала на диван, после чего направилась к клетке Элвиса и открыла дверцу. Попугай радостно заверещал: “Спасибо! Спасибо!” – выпрыгнул из клетки и взлетел на свое любимое место, край верхней полки.

Эдит вынула ведерко для льда из бара и удалилась с ним на кухню. Вернувшись с полным льда ведерком, она со стуком водрузила его на столик и налила себе скотча. Опрокинув стаканчик одним духом, она скривилась. После чего принялась выдергивать заколки из волос и швырять их на стол с такой яростью, с какой другие швыряют перчатку в лицо врагу. Потом сбросила туфли и налила себе еще скотча; щипцами для льда она пренебрегла, пустив в ход пальцы.

Я перевела глаза на книгу, лежащую у меня на коленях, и сделала вид, будто рассматриваю ее. От повисшей тишины меня одолело беспокойство.

– Эдит?

– М-м?

– Ты знаешь, что Морри делали урезание?

Эдит не ответила.

– Это значит, что крабик откусил ему бескрайнюю плоть и у Морри больше нет писюна. Как думаешь, он отрастет снова?

– М-м.

Я не успокаивалась и, желая разговорить ее, задала еще один вопрос, ответ на который действительно хотела услышать.

– Кто такой Майкл?

Эдит выловила из стакана кубик льда, сунула в рот и с хрустом разгрызла, после чего ответила:

– Никто. Майкл – это полное никто.

Подхватив бутылку за горлышко, Эдит ушла с ней в спальню и захлопнула за собой дверь. Больше в тот вечер она не появлялась.

Кэт материализовалась из тени и свернулась рядом со мной.

– Робин?

– М-м?

– Мне одиноко.

– Не грусти. Я здесь.

– Я скучаю по маме и папе.

– Знаю. Я тоже.

– И по Мэйбл скучаю.

Я кивнула, у меня сжалось горло.

– Я тоже скучаю по Мэйбл.

– А помнишь, когда…

– Давай не думать об этом. Только хуже будет. Вот, – сказала я, – хочешь посмотреть со мной книжки?

Через несколько часов мы уснули на диване; вокруг нас были рассыпаны путеводители, а Элвис тихо пощелкивал нам со своего насеста.

На следующей неделе у Эдит было первое собеседование. Ее скудный завтрак состоял из большой чашки кофе (без сахара и молока) и единственного вареного яйца с тостом без масла. Поев, она отправилась в спальню одеваться.

– Займись делом, заяц, поставь пластинку, – крикнула она мне, скрывшись за дверью.

Я подошла к полке, где хранились ее пластинки, и несколько минут перебирала их, после чего вытащила конверт, на котором мужчина, скрестив ноги, сидел в чем-то навроде гигантского пузыря. Вытащив пластинку из конверта и держа ее за торцы, как учил меня отец, чтобы не заляпать жирными отпечатками, положила на вертушку. Осторожно опустила иглу, и в ушах прозвучал голос отца: “Конопатик, поцарапать пластинку – последнее дело. После этого ее можно только выбросить”.

Несколько секунд слышались лишь поскрипывания, потом игла добралась до первой дорожки, комнату заполнило гитарное вступление. Sugar man…[61]

Рука Эдит, возникшая будто из ниоткуда, протянулась над моим плечом и резко дернула иглу вверх, наверняка поцарапав пластинку.

– Не эту, Робс. Родригес хорош, если хочешь разомлеть, ну ты понимаешь, о чем я. – Она свела вместе большой и указательный пальцы и задумчиво поднесла их к губам. – Сегодня нам нужно что-нибудь оптимистичное. – Поставив пластинку Пресли, сделала звук погромче и вернулась в спальню, где продолжила рыться в шкафу.

С величайшим тщанием Эдит выбрала наряд – безупречный, подобрала к нему туфли и сумочку – завершающие штрихи. Разложила все на кровати, добавила туда же белье и села в халате к туалетному столику, где целую вечность завивала волосы, зачесывала их, красила ногти и “рисовала лицо”.

Уже одетая, я сидела на кровати и рассматривала Эдит в зеркале, а в голове вертелась странная мысль: если бы я переиграла те последние минуты с матерью, когда наши с ней отражения были наедине, то, может, зеркальная Эдит каким-то волшебным образом смогла бы превратиться в маму. Когда Эдит наносила тушь, я с замиранием сердца следила, не округлит ли она рот так же, как это делала мать; мои губы уже изготовились повторить букву “О”. Но Эдит рот не округлила, и я почувствовала себя обманутой.

Одевшись и накрасившись, Эдит подошла к буфету, нырнула в его недра и вытащила большой, украшенный изысканной резьбой ящик. Она аккуратно поставила ящик на туалетный столик и открыла крышку. Звук потек из ящика, как джинн из бутылки, а с ним – запах “Шанель № 5”, любимый запах Эдит.

– Что это за песня?

– “Зеленые рукава”[62]. Милая, хотя и слегка плаксивая.

В большом ящике-шкатулке прятались другие ящички – несколько десятков ящичков, каждый был с крошечной золотой ручкой; Эдит принялась выдвигать их один за другим, и я увидела, что изнутри ящички выстланы розовой замшей и что-то там переливается. Несметные сокровища. Я, забыв обо всем, потянулась к шкатулке. Гладкий лак, бархатистая мягкость и холодный блеск драгоценных камней будто заворожили меня, пальцы зудели от непреодолимого желания коснуться этих волшебных поверхностей.

Но, прежде чем я успела до чего-то дотронуться, Эдит жестко произнесла:

– Нет!

Я отдернула руку словно ошпаренная.

– Извини.

– Это единственная запретная зона. Можешь играть с моей косметикой, с моей одеждой, с чем хочешь – но ты не должна даже притрагиваться к моим украшениям. Ты поняла?