– Что собираешься делать? Двигаться дальше?

– Боже мой, Вик, я не знаю. Правда не знаю. Я никогда не хотела мужа, детей и всей этой муры. Не при моем образе жизни заводить ребенка. Я чаще не дома, чем дома, и мне это нравится.

– А еще кто-нибудь может ее взять? Я знаю, что ваши предки умерли, но нет ли кого-нибудь с той стороны семьи?

– Нет. Я ее единственная родственница.

– И как ты будешь устраиваться?

– У них была страховка, и это поможет, но я не знаю, как быть с работой. Робс слишком маленькая, одну дома надолго ее не оставишь, а надеяться мне не на кого. Полная херня, не знаю, что с этим делать.

Кэт придвинулась ближе ко мне:

– Она нас куда-нибудь отошлет.

– Нет, не отошлет.

– Она не хочет, чтобы мы жили с ней. Ты сама слышала.

Мне вдруг расхотелось слушать дальше. Я снова забралась в постель. Хорошо, что я не собиралась плакать, потому что, подозреваю, если бы я начала, то плакала бы до бесконечности. Через пару минут я снова вылезла из кровати и направилась к тайнику. Протянула руку и вытащила тушь, ставшую моей самой большой драгоценностью, а потом снова свернулась в кровати, прижимая флакончик к груди.

Кэт положила ладонь на мою руку. Мы обе черпали силы в вещице, которой касалась наша мать.

24 июня 1976 года

Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка

В дверь постучали, и я открыла, думая, что это, наверное, Морри пришел расспросить про похороны. Он хотел тоже пойти, сфотографировать службу, но мама ему не разрешила, сказала, что похороны – не то событие, которое хочется увековечить.

Но за дверью оказался не Морри. На пороге стояла женщина с большим носом-клювом, с тяжелыми веками; длинный острый подбородок, выпиравший вперед, казался еще более выступающим из-за коротко стриженных седых волос. На строгом лице не было и следа косметики, даже губной помады; единственное украшение – золотая подвеска на цепочке.

– Здравствуй. – Женщина улыбнулась. – Эдит Вон дома?

– Нет, – сказала я и только потом вспомнила, что нельзя признаваться чужим, что ты дома одна. – Она просто вышла в магазин, скоро придет.

– Ты, наверное, Робин, – предположила женщина. – Дочка Кита и Джолин. А я – tannie Вильгельмина.

Она говорила с африканерским акцентом, и хотя он был гораздо слабее, чем у Пита, но все равно проглядывал, как шерсть грубой вязки сквозь шелк. Женщина не походила ни на кого из маминых или папиных знакомых или на кого-то, кто был на похоронах.

– Да, я Робин. – Я не собиралась приглашать ее войти. Даже если она знала моих родителей, для меня она все-таки чужая.

– Как ты, liefling?[47] Все это gemors[48], наверное, очень тебя огорчает, ne? – Она потянулась и взяла мое лицо в ладони, ища знаки, подтвердившие бы ее предположение, что я не справляюсь со всей этой “неразберихой”.

– Ja, – согласилась я.

– Значит, ты сейчас живешь здесь, с тетей? Сестрой твоей мамы?

Я кивнула.

– Она тебе нравится?

Я пожала плечами.

– Давай же, – подбодрила женщина, – можешь мне рассказать.

– Она хорошая. Разрешила мне выпить бренди и кока-колу на Рождество, – доверительно сообщила я.

– Liewe hemel! Regtig?[49]

– Правда. И обещала показать, как набивать лифчик, когда мне исполнится тринадцать.

Прежде чем я успела сказать что-нибудь еще, кто-то кашлянул за спиной Вильгельмины, она отступила в сторону, и я увидела Эдит.

– Вы ко мне? – спросила тетка.

– Здравствуйте! Вы, должно быть, миссис Вон. – Женщина выставила руку для пожатия.

– Мизз Вон. – Эдит потянула ззз в конце. – Я не была замужем. А вы кто, позвольте спросить? И почему расспрашиваете обо мне мою племянницу?

Женщина залилась краской.

– Меня зовут Вильгельмина Лабашагне, я из Комитета по охране детства, Йоханнесбург.

Рядом со мной вдруг выросла Кэт. Ее глаза округлились от страха.

– Я тебе говорила, – зашептала она. – Говорила тебе, что мы не нужны Эдит. Эта женщина пришла забрать нас!

– Охрана детства? – спросила Эдит.

– Да, нас уведомляют, когда возникают ситуации, подобные этой, и мы стараемся быть полезными, предоставляя поддержку новой семейной ячейке. – Вильгельмина подчеркнула слова “ситуации” и “полезными”, и они вдруг зазвучали угрожающе.

– Хм. – Эдит, кажется, была настроена скептически, как и мы с Кэт. – Вы стараетесь быть полезными или просто суете нос в чужие дела?

– Я квалифицированный социальный работник, мисс Вон, а также дипломированная медсестра, а не местная сплетница и любительница подсматривать в замочную скважину.

– Не вижу особой разницы. Всегда думала, что в соцработники идут люди особого склада, у которых своей жизни нет. Иначе почему их так заботит чужая жизнь? – Эдит не стала ждать ответа. – А теперь будьте так любезны, позвольте мне войти в мой собственный дом.

Вильгельмина быстро отступила.

– В следующий раз я бы советовала вам позвонить и назначить встречу, вместо того чтобы заявляться просто так. До свидания.

Прежде чем Эдит закрыла дверь перед носом у Вильгельмины, я успела заметить выражение, появившееся у той на лице. Грубая отповедь Эдит явно не вызвала у гостьи добрых чувств.

Эдит немного подождала, прислонившись к двери и слушая, как удаляются шаги Вильгельмины, а потом взялась за дело.

– Черт! – воскликнула она, бросаясь к шеренге пустых винных бутылок и переполненным пепельницам, которые выстроились на журнальном столике с вечера. – Надо было убрать их нахрен, когда Виктор ушел, но я так устала, а потом сегодня утром голова слишком болела, чтобы прибираться. Поэтому я и пошла в магазин. За таблетками от головной боли.

Эдит понесла бутылки на кухню, громыхнуло мусорное ведро.

– Господи! А если бы она это увидела?

– Я боюсь ту леди, – сказала Кэт.

– А я не боюсь, – ответила я. Но это, конечно, было неправдой.

7 июля 1976 года

Хаутон, Йоханнесбург, Южная Африка

Нужную улицу в богатом пригороде Хаутон я сумела найти гораздо позже, чем планировала. Солнце уже садится, и я злюсь на себя за то, что так долго искала адрес, записанный на мятой бумажке, которую мне передали под столом в Соуэто несколько дней назад. Это адрес Белого Ангела – женщины, которая помогает черным найти тех, кто скрывается от тайной полиции. Шепчутся, что она за нас и помогла десяткам наших – тем, кому понадобилось исчезнуть.