Ему бы лишь отдать Сармату его богатства и невесту. Лишь бы вернуть людей, ехавших за его спиной, живыми и целыми — он не просит у богов ни славы, ни почета. Отряд и так уже потерял старого Крумра, и, чтобы защитить остальных, Тойву, уверенный, что от судьбы не убежишь, Тойву, державшийся в стороне от ворожбы и никогда не любопытствовавший, что грядет в будущем, готов прислушиваться к предостережениям Совьон. Он не знал, была ли женщина пророчицей. Не знал, откуда она, хотя никто из каравана не говорил с ней больше, чем он. Совьон не роняла слов попусту, и на ее плече сидела умная хищная птица, и синий полумесяц на скуле был ущербным — этого Тойву хватало.

— Где мы остановимся на ночлег? — Голос Совьон рассек снежную муть. Прохладный и твердый, он царапнул ухо. Тойву ответил: воины, которых он выслал вперед, узнали, что выше дорога расширялась, пробегая по плоскому выросту горы.

— Там и разобьем лагерь.

Он тяжело откашлялся, а женщина кивнула и больше не сказала ни слова.

Караван ехал дальше: тянулись ряды людей в кольчугах, а на заснеженной тропе подрагивали телеги. Тойву различал хрип коней и хруст наледи, смешанный со свистом ветра, но заметил, что больше дня не слышал свирели. Раньше драконья невеста играла, сидя в своей повозке, — ее музыка могла отвлекать, но Тойву насторожило и молчание.

Знамя плескалось в холодные кудри облаков, за которыми мерк прозрачный закатный свет. Голубизна под ними начинала таять: темнело здесь быстро, но каравану удалось добраться до места вовремя, еще до ночи. Тойву спешился и прочистил горло: внутри что-то неприятно саднило. Его люди споро разбили палатки, поставив вплотную друг к другу, и, взяв хворост из запасов, разожгли желтые огни. Теперь не устраивали ни больших костров, вокруг которых собирался отряд, ни ужинов под открытым небом. Их лагерь сжимался, стараясь слиться с горами. И после подъема у воинов оставалось немного сил.

Тойву сидел на маленьком сундуке возле своей постели, когда в палатку, согнувшись вдвое, зашла Совьон. Мужчина уже был в одних портах и неподпоясанной рубахе, а Совьон даже не сняла плаща — иногда Тойву казалось, что она спала даже меньше, чем он.

— Я слушаю. — Его голос треснул, и предводитель снова откашлялся. Совьон покачала головой, когда Тойву начал подниматься, и спросила коротко:

— Заболел?

Тойву выглядел утомленным, но на его прямых плечах лежали рыжие, еще не расплетенные две воинские косы, и широкая грудь вновь стала вздыматься ровно и спокойно.

— Я? — Он усмехнулся. — Этот холод для меня — не холод. Меня не свалит кашель.

— Кто знает? — ответила Совьон просто. — Переход еще впереди.

Серо-голубые глаза Тойву встретились с ее, синими. Мужчина, не отвечая, почесал бороду на шее, а Совьон достала из-за пояса холщовый мешочек. Вытряхнула на ладонь бечевку с круглым деревянным оберегом: на нем был выжжен неизвестный Тойву узор, огибающий колесо, в центре которого сидела перечерченная птица.

— Возьми.

— Я ношу только один оберег, — сказал Тойву мягко, но пальцы Совьон успели вложить подарок прежде, чем мужчина сжал кулак. — И зарекся носить другие.

— От других женщин? — Совьон вскинула бровь. — Я не соперница твоей жене, предводитель. И пусть тебя хранят и ее любовь, и верность, и оберег, который она сделала, но…

Я знаю вещи сильнее.

— …весь отряд пожелал бы, чтобы ты прислушался ко мне сейчас.

Тойву посмотрел на нее — заходили желваки. Брови нахмурились, но наконец мужчина кивнул.

— Спасибо.

Когда Совьон ушла, он, помедлив, снял с шеи оберег жены и обвил запястье шнурком, на котором тот висел. От подарка Совьон веяло лесом, можжевельником и снегом, дымом и ощутимым теплом — Тойву знал, что его нос не мог уловить все это. Тепло амулета Совьон было теплом крови и горячих следов, но не уютного дома. Тойву вновь вспомнил жену, и ее русые косы толщиной в его кулак, и лебяжью кожу, пахнущую яблоками и сеном.

Он проснулся затемно и заметил, что оберег Совьон сгнил на его груди, а кашель исчез.

* * *

Рацлава баюкала свои руки. Трудно мурлыча нечто, похожее на смесь песни и плача, качаясь от боли. Телега качалась с ней в такт, а белые лоскутья прилипли к ладоням багряным пластом.

Зачем ей это? Без свирели она никогда бы не стала невестой дракона. Почему Рацлава не может жить так же, как все девушки? Почему бы ей не печь пироги и не шить платья в отцовском доме, зная, что однажды появится пастух, купец или уставший с дороги воин — тот, кто заплатит за нее выкуп и возьмет в жены? Что такого есть у ее сестер, дочерей кузнецов и знахарей, князей и землепашцев, чего нет у нее?

Зрячие глаза.

Почти уткнувшись лбом в колени, Рацлава издала протяжный звук, то ли стон, то ли смех. Только свирель могла дать ей глаза и силу. Она — ее клинок, ее воздух и путеводная нить. Выкуп? В жены? Свирель дала ей жениха, богатого и сильного, и не ее вина, что скоро тот станет вдовцом. И не вина свирели, что боги обделили Рацлаву даром.

«Зря ты забрал меня из того леса, Ингар».

— Ширь а Сарамат… — Хавтора подалась вперед. — Если хочешь, я могу позвать Жамьян-даг.

Жамьян-даг — богиня войны у тукеров, и так Хавтора называла Совьон. Старуха говорила, что Жамьян-даг ездит на колеснице, запряженной двумя лютыми гнедыми конями, и ее воле послушны степные коршуны и вороны.

— Нет, не зови. — Рацлаве казалось, что Совьон сразу поймет, почему ее раны заживают еще хуже, чем раньше. И случится непоправимое.

Она извлекла из Скали две нити, и на каждой ее руке пролегло по бреши. От пальцев кожа лопнула до запястья. Рацлава бы получила такой порез, если бы продольно положила кисть на грань меча, прижалась, попыталась обнять лезвие тремя пальцами — средним, указательным и безымянным. А кто-то бы потянул меч наверх, вырвав грубо и скользяще.

— Тебе стало хуже.

Да. О да, конечно. Гораздо хуже, чем вчера или тем вечером, когда она впервые попыталась ткать из человека. Первой нитью Рацлава привязала Скали к своей свирели, второй заставила прихлопнуть ладонью по бедру. Она поймала брызги звука и рассмеялась прежде, чем боль выбила из нее воздух. Но теперь Скали окончательно окреп, освободившись от усталости и хмеля, и снова стал свеж и зол. Вторая его нить растворилась, первая истончилась и натянулась, как тетива, обжигая Рацлаву, мучая. Она вот-вот готова была лопнуть и исчезнуть: Рацлава пыталась удержать ее, но кожа рвалась и кровь пачкала одежды.

Баюкая руки, она просила Хавтору рассказать, что творилось за окном. Старуха много лет провела в рабстве, была в портах Девятиозерного города и в мощных крепостях Рагвальда, но так и не смогла полюбить горы.

— Как ксыр афат, княжьи люди, могут жить на этой вздутой земле? Прыгают по ней, словно горные козлы, и глотают жидкий воздух.

А Рацлава не понимала, как кто-то способен оставаться в Пустоши, плоской, будто блюдо. Говорили, небо над княжьими людьми держали горы.