Большое значение на силу воздействия психоэмоционального стресса оказывает психологический настрой человека, при котором возникает стресс.

Если человек, уже идя на работу, думает о ней с неприятным чувством, если у него при одной мысли о своих сослуживцах болезненно сжимается сердце, в этих случаях стресс окажет более сильное воздействие, чем на человека, идущего на работу как на праздник.

Приведённые нами краткие данные показывают, что здоровая обстановка на службе и дома, взаимное уважение и бережное отношение друг к другу, к человеческому достоинству товарища по работе и семье часто предохраняют или резко снижают степень воздействия на человека любого психоэмоционального стресса.

Очень важно отношение человека к раздражителям, умение относиться даже к очень неприятным явлениям как можно проще, легче, не придавая им особого значения, не отводя им в своём сердце много места. Тут надо подключать интеллект, ум, развивать в себе способность самоанализа, самоконтроля, самонастроя. Надо постараться воспитать в себе не только способность «казаться улыбчивым и простым», но и быть таковым.

Слабости людей, их пороки, встречающиеся ещё некрасивые поступки, взрывы нетерпимости следует воспринимать спокойнее, как нечто такое, что не вами заведено и вы одни не сумеете это исправить. На мой взгляд, тут необходимо выработать в себе некоторую снисходительность к подобным поступкам, умение понять и, может быть, извинить минутную слабость человека, особенно близкого вам. Разумеется, я не призываю к всепрощению, не советую подставлять левую щеку, если вас ударили по правой. Нет, конечно, за всякую подлость, хамство человека следует наказывать, ставить его на место — иначе он распояшется и будет ещё больше приносить людям зла.

Но ограждать своё сердце, свою нервную систему, своё здоровье от неприятных раздражителей — этому следует научиться, это необходимо для здоровья.

Юрий Рылев, всецело занятый наукой, не смог оказать сопротивления неблагоприятным раздражителям, и возникший в результате внутреннего конфликта психоэмоциональный стресс оказал губительное влияние на его сосуды в самом ответственном месте, на сосуды, питающие мозг.

Что мне было делать? Казалось бы, чего проще ответить, что это не по моей специальности. Что надо проконсультировать и лечить у невропатолога и т. д. Но можно ли было так ответить, когда все здесь присутствующие отлично понимали: только какое-то чрезвычайное вмешательство может предупредить катастрофу. И столько было в их лицах горя и мольбы, что я тут же решил, что надо сделать всё возможное и невозможное, чтобы спасти Юрия.

Я распорядился перевести больного в нашу клинику и срочно провести ему специальное исследование.

Надо было ввести контрастное вещество в аорту, с тем чтобы оттуда оно попало в сосуды, снабжающие кровью мозг. И в этот момент произвести серию снимков.

На рентгеновских снимках оказалось, что левая внутренняя сонная артерия, питающая левую половину мозга, закупорена полностью. Это значит, что очень скоро гемипарез перейдет в полный паралич. Есть ли надежда восстановить проходимость сосуда, а тем самым питание мозга, можно сказать лишь во время операции, которая сама по себе представляла большой риск.

Надо было вскрывать сосуд, питающий мозг. А если не удастся восстановить его проходимость? А если наступит разрыв сосуда и его надо перевязать? А если начнётся большое кровотечение, которое не удастся остановить?

Я знаю по прежнему опыту, как опасно иметь дело с сосудами на шее! Ведь если из-за возникшего кровотечения придётся перевязать сосуд, питающий мозг, то в большинстве случаев наступает смерть. А к этому надо быть всегда готовым. Более того. Если для работы на сосуде мне придётся его пережать даже временно, то и это уже большой риск, ибо если пережатие продлится более 3–4 минут, то наступит кислородное голодание и гибель мозга с тем же печальным исходом. Наконец, больной столь ослаблен, что может не перенести такую операцию! А как я выйду из операционной, как буду смотреть в глаза отцу, жене, его друзьям? Не лучше ли отказаться от такой рискованной операции, которой я ещё не делал, хотя давно уже и готовился к ней?!

Все эти сомнения я изложил перед Пантелеймоном Константиновичем и членами семьи Юрия. Видя совершенно безнадёжное состояние больного, они сразу же согласились на операцию.

Я решил делать её тотчас же, вечером, не дожидаясь утра, так как каждый час тут мог иметь решающее значение. Когда я вышел из палаты, где лежал Юрий, за мной следом вышла Галя.

— Фёдор Григорьевич, — сказала она со слезами на глазах, — сделайте так, чтобы Юрий остался жив. Если он умрет, я также не буду жить. Ведь в его болезни виновата прежде всего я, и этого я себе никогда не прощу.

Надо сказать, что, как только обнаружилось у Юрия столь серьёзное заболевание, Галя не находила себе места от тяжёлых переживаний, беспокойства за судьбу мужа и постоянных упрёков себе, что она своими глупыми ревнивыми подозрениями подливала масла в огонь, который сознательно разводили недруги Юрия.

Уже с первых жалоб его на головные боли, которые — она это хорошо видела — он тщательно скрывал, она вдруг сразу испугалась за него и как будто другими глазами посмотрела на всё, что делается вокруг.

Увлечённый своей работой, ничего не подозревая, он старался оправдываться, «вины не зная за собой» и чувствуя, что его оправдания оказываются шаткими перед хорошо подтасованными «фактами», нервничал, тяжело переживал своё бессилие.

Когда Галя увидела, что муж уже почти разбит параличом, что к этому всё идёт, что над ним нависла смертельная опасность, чувство собственной вины стало мучить её.

Тяжело переживал болезнь своего любимого ученика и руководитель кафедры, слишком поздно понявший всю несложную механику хорошо задуманной травли молодого учёного. Со всех сторон нам звонили, обращались лично, прося сделать всё возможное для спасения молодого учёного, сына, мужа, отца маленьких детей!

Но нас не надо было ни о чём просить. Мы и без этого принимали все меры к тому, чтобы спасти Юрия.

Очень сложно было определить место поражения сосуда, вызвавшего паралич. Процесс мог быть внутри черепа. И тогда наше хирургическое вмешательство было бы бессмысленно. Хорошо, что у Юрия была выявлена закупорка внутренней сонной артерии, и это давало какую-то надежду. Но что за процесс в сосуде? Может быть, полное заращение просвета сосуда, как мы говорим, его облитерация, и тогда мы бессильны помочь больному. Если же окажется артериосклеротическая бляшка, прикрывающая просвет, тогда есть надежда, что мы её удалим и восстановим проходимость сосуда.

Но тут мог быть и тромб, закупоривающий сосуд и уходящий глубоко в полость черепа. И тогда все будет зависеть от того, удастся ли извлечь тромб из сосуда. Словом, была сотня различных ситуаций, в каждой из них Юрия подстерегала смертельная опасность, а меня полная неудача.

Мне предстояла одна из тех операций, которые тяжело отзываются на моем собственном состоянии. Несколько часов я буду стоять у стола и испытывать сильнейшее нервное напряжение. В случае благополучного исхода меня ждёт много беспокойных дней и бессонных ночей послеоперационного периода. В случае неудачи… Ещё более изнурительные часы, когда вся нервная система будет напряжена до предела. А умри больной? Нередко бывает так: вначале просят, умоляют, на любой риск согласны, а умрет больной, и разговаривать с хирургом не хотят, а кто грозит, заявление пишет. Всё ведь бывало в жизни.