Мать Лиу-Сиу тотчас явилась на зов, думая, что дочь ее наконец спасена. Когда же Минг с печальной и кислой миной сообщил ей, что все надежды потеряны, она молча направилась к выходу, бледная и дрожащая.

— Как! — воскликнул мандарин, преграждая ей путь. — Вы уходите? Разве у вас нет ни планов, ни проектов?

— Пойду брошусь в ноги принцу Конгу, — горько ответила она. — А если он не сжалится над моим несчастным ребенком — пойду с ней в тюрьму и постараюсь подготовить к смерти.

— А как же я, сударыня? Я?

— Да простит вас небо, господин председатель!

Больше он ее не задерживал. И мадам Лиу оставила дом мандарина.

— Да простит мне небо! — бормотал Минг, провожая ее глазами. — Да простит мне небо! Пусть так. Но в настоящий момент я бы предпочитал, чтобы простил меня наместник. Попробую сделать еще попытку.

И оглушительно заколотил в гонг. Сбежались перепуганные слуги, понимая, что мандарин взволнован. Минг приказал подать паланкин.

Он отправился прямо во дворец, почтительно прося аудиенции. Но принц его не принял и передал через дежурного офицера, что все и так ему известно и что решение его неизменно, особенно в связи с тем, что он считает Минга виновником конфликта с англичанами.

Для принца было ясно, что, если бы Минг не приговорил к смерти заведомо невинных людей, капитан Перкинс не подумал бы за них заступаться, а следовательно, не стал бы объектом ненависти Чу. Господин Лаутерс не был бы убит. «Молния» спокойно стояла бы на якоре у Лин-Тина, и никто не стал бы ее поджигать. Губернатор Гонконга не прислал бы ему грозного ультиматума, и две английские канонерки не стояли бы против форта Бокка-Тигрис с наведенными на него орудиями.

— Его высочество требует от вас честного слова, — продолжал адъютант, — что вы не покинете города без разрешения принца и будете день и ночь в его распоряжении.

Минг пришел в ужас. Его обвиняли в массе преступлений, из которых самое незначительное могло отправить его на виселицу. В отчаянии пообещал он все, что от него требовалось, и, опустив голову, возвратился на дачу.

Мадам Лиу тоже отказали в аудиенции, и она отправилась к дочери, разбитая отчаянием.

Несмотря на внешнюю выдержку матери, Лиу-Сиу чутьем угадала, что все надежды потеряны. Но осужденная дрожала не за свою судьбу. Она подала матери пример твердости духа и только просила об одном — в последний раз повидаться с И-Тэ. Пропуск им дали беспрепятственно, и она отправилась к нему в больницу.

Взглянув на лица входящих, И-Тэ понял, что они собираются ему сообщить неприятные новости. Он схватил Лиу-Сиу за руку и, целуя ее, сказал:

— Не плачь, моя любимая! Смерть не страшна тому, кто честно прожил жизнь. А для нас она будет вечным освобождением.

И целый час повторял ей нежные, ласковые успокаивающие слова. Бодрость и тишина подбодрили Лиу-Сиу. И, когда они прощались, она прошептала ему в последнем долгом поцелуе:

— До скорой встречи и навеки.

Тем временем в душе Минга произошла странная перемена. Почувствовав, что опасность неотвратима, он понемногу успокоился и даже почувствовал себя бодрее. Нелегко ему было примириться. Но он призвал на помощь свою гордость и уверил самого себя в том, что в роковую минуту будет образцом терпения и мужественной твердости. Не зная, выживет ли он под палками, Минг на всякий случай стал приводить в порядок свои дела. На это ушло несколько дней. Накануне казни он написал Перкинсу прощальное письмо, расцеловался с женой; или, вернее, с женами, потому что Минг недаром знал законы и широко пользовался вышедшим из употребления, но еще не отмененным правом многоженства. Затем сел в гондолу, развалился на подушках и подумал: «Ладно. Пусть отсчитают мне сто бамбуковых палок, но до этой отвратительной операции надо пожить всласть, как подобает порядочному китайцу, не боящемуся ни палок, ни палачей».

Гребцы, видимо, знали, что грозит почтенному мандарину, потому что за последние дни стали дерзкими и неаккуратными. Но на этот раз они дружно налегли на весла, и лодка полетела к длинному ряду пестрых огней, причудливо отражающихся в сонной реке.

И через несколько мгновений Минг вошел в один из наряднейших плавучих домов, называемых садами наслаждений.

Это были элегантные постройки на понтонах с раззолоченными фасадами, украшенными эмблемами всех источников наслаждений. Плоские кровли их превращены в роскошные террасы-цветники, от которых и пошло название садов наслаждений, или барок цветов.

Передние фасады их окружены террасами, куда выходят подышать речной свежестью. Тысячи фонариков самых пестрых и причудливых рисунков превращают их в жилища каких-то фантастических существ.

Из открытых окон льются веселые звуки музыки и серебристый смех женщин, повторяемый далеким эхом. Яркие струи света дрожат и переливаются в волнах, бросая фантастические тени на черные массы спящих судов.

Льются волны ароматов, сливаясь с дымом опиума, и в резных рамах окон мелькают пестро одетые женщины, преследуемые потешными кавалерами с длинными косами и веерами. Казалось, что это замки «Тысячи и одной ночи».

По-видимому, почтенный председатель бывал здесь часто. Лодка его уверенно скользила по знакомым лабиринтам среди судов и, по молчаливому знаку мандарина, свернула к одной из нарядных террас.

Минг приказал гребцам ждать его на реке до рассвета. Если же к тому времени он не вернется — подъехать к террасе, забрать его и отвезти в Хонан. Распорядившись таким образом, он поднялся по ступенькам и откинул циновку, закрывающую вход.

Это было широкое строение в тридцать метров длиной, убранное с необычайной роскошью. Первая комната была общим залом. Здесь завсегдатаи останавливались выпить чашечку ароматного чаю и выбрать то удовольствие, которое было им по душе. Широкая лестница вела на второй этаж с роскошными гостиными и игорными залами.

За игорными столами было шумно и людно. Звенели слитки и монеты. Но Минг не любил игр. Он сделал жест. Подбежал услужливый хозяин. Минг что-то шепнул ему — и оба исчезли в боковом коридоре.

Вдоль этого коридора тянулось с полдюжины мелких каюток, вся меблировка которых состояла из низкой широкой кровати и лакированного столика со всеми принадлежностями для курения опиума.

Стены каюток были обтянуты циновками, поддерживающими в них приятную прохладу. Затененные абажурами фонарики озаряли их мягким светом. Здесь богатые клиенты предавались чарам волшебного наркоза.

Минг вошел в одну из кают, с наслаждением вытянулся на мягком ложе и с видом знатока стал приготавливать первую трубку.

Видя, с каким наслаждением предается он курению, никто не мог бы подумать, какая неприятность ожидает почтенного мандарина. Ибо опиум не курят, как табак. Истинный любитель подставляет огню лампы густую каплю макового молока, которая должна загустеть и стать душистой лепешечкой, доставляющей ему волшебные сны.