Появилась и площадка для игры в поло. Разбили ее рядом с дорогой, то есть с шоссе. Теперь городские, торговцы, адвокаты, помощники шерифа могли болеть, даже не выходя из машины, на которой приехали посмотреть, как люди управляются с лошадьми. Да и деревенские тоже – фермеры, владельцы небольших участков земли, арендаторы, сборщики урожая, те, кто и башмаки-то надевал, только когда приходилось идти по грязи, и кто седлал лошадь, только чтобы перебраться с места на место так, чтобы не ходить пешком, не меняя при этом одежды, в которой завтракали, – они тоже садились на лошадь или на мула, которого едва успели от плуга освободить, и собирались у забора, отчасти чтобы посмотреть на холеных лошадок, но главным образом – на одеяния, на женщин и мужчин, которые садились на лошадь исключительно в начищенной до блеска обуви и специально предназначенных для этого панталонах, да и на остальных, кто на лошадь не садился, но все равно носил такие же панталоны, ботинки и шляпы, в каких ходят на дерби.

А теперь было и на кое-что еще посмотреть. Про поло местные слышали давно и даже верили, что такая игра существует, еще до того, как увидели ее сами. А вот в другое до сих пор поверить не могли, хотя и видели это другое своими глазами, и за подготовкой наблюдали: бригады рабочих сносили целые секции дорогостоящей ограды из дощатых панелей, а по краям – не менее дорогие железные заборы, устанавливая в образовавшихся разрывах невысокие переносные барьеры из веток и дранки толщиной чуть больше спички, которые и сколько-нибудь серьезного пса не остановят, не говоря уж о теленке или муле; а в одном месте выросло нечто, формой и цветом напоминающее каменную стену (говорили, что это просто бумага, хотя, естественно, люди в это не верили – не потому не верили, что бумагу нельзя сделать похожей на стену, но потому, что вообще не верили во все это; люди были убеждены, что это не стена, именно по той причине, что с виду сооружение походило как раз на стену, и были уже готовы к тому, что их так или иначе обманут насчет истинной ее сути), которую можно было сдвинуть с любого конца и перенести в сторону, как две горничные переносят парусиновую раскладушку; а еще в одном месте, в середине квадрата площадью в сорок акров, голого и пустого, как бейсбольная площадка, возникла живая изгородь, врытая даже не в землю, а в деревянный ящик, похожий на ясли, а позади – искусственная яма с водой, подающейся через оцинкованную трубу из дома, расположенного почти в миле оттуда.

После того как представление повторилось два или три раза и новость распространилась по всему округу, на него съехалась посмотреть чуть не половина населения: два мальца-негра устанавливают на равном расстоянии друг от друга бумажные барьеры, мужчины (на одном красный камзол и медный рог в руках) и женщины в панталонах и ботинках садятся на лошадей, каждая ценой в тысячу долларов, и скачка начинается.

А на следующий год появилась настоящая свора собак, ухоженных, быть может, даже чуть более ухоженных, чем надо, чтобы быть обыкновенными собаками, точно так же, как лошади были чуть больше, чем надо, ухожены, чтобы быть просто лошадьми, чуть лучше вычищенных, вроде как мало к чему (на вид) привычных и помещенных под присмотром специально поставленных людей в утепленные клетки со свежей водой, – как и лошади. Взамен двух негров с двумя большими, как у сборщиков хлопка, мешками нарезанной бумаги, появился один, на муле, он волочил по земле подвязанный к концу веревки мешок из грубой ткани с непонятным содержимым, с унылой дотошностью дотаскивал его до очередного барьера, сходил на землю, привязывал мула к чему придется, а сам бережно перебрасывал мешок через барьер, точно посредине, затем снова садился на мула и ехал к следующему, и в конце концов, проделав длинную петлю, возвращался к исходной точке на выгоне, примыкающем к шоссе и обнесенном забором, где к нему были подвязаны рабочие лошади и мулы с натруженными спинами и стояли приехавшие на них мужчины в комбинезонах.

После чего негр взнуздывал своего мула и, слегка закатывая глаза, садился на него, а один из зрителей, кому это представление было уже знакомо, в сопровождении еще шести, или десяти, или пятнадцати тех, для кого оно было внове, даже не взглянув на негра, перелезал через забор, проходил мимо мула, поднимал мешок и держал его в руках, меж тем как кто-нибудь из шести, или двенадцати, или пятнадцати сопровождавших наклонялся и обнюхивал его. Затем он ставил мешок на место, и, как прежде, не говоря ни слова, не издавая ни звука, все возвращались назад, перелезали через забор и вновь выстраивались вдоль него – это были те, кому всю ночь предстояло просидеть вокруг догорающего пня или бревна, прикладываясь по очереди к кувшину кукурузного виски, и безошибочно называть друг другу клички охотничьих собак, определяя их по тону и высоте лая на расстоянии мили, не только следя за лошадьми, которым не нужно гнаться за добычей, но вслушиваясь в бешеный лай собак, преследующих даже не фантом, но химеру, облокачиваясь о крашеный забор, не шевелясь, сардонически усмехаясь, сосредоточенно жуя табак и отплевываясь.

И на каждое Рождество и Новый год его, Чарлза, мать и остальные пятеро – бывшие школьные подруги получали поздравительные открытки. Судя по штемпелю, они отправлялись из Рима, или Лондона, или Парижа, или Вены, или Каира, но покупались не там. В течение последних пяти или десяти лет они вообще нигде не покупались, ибо были выбраны, и приобретены, и хранимы со времен более спокойных, чем нынешние, когда дома, в которых люди рождались, даже не подозревали, что в них нет электричества и водопроводов.

Теперь даже запахи другие. Появились не только быстроходные суда, почта ныне доставляется через океан по воздуху, и он, Чарлз, думает о целых ворохах писем из разных столиц мира, отправленных накануне и доставленных, и прочитанных, и забытых едва ли не на следующий день, и среди них теряются старые и принадлежащие старым временам открытки, от которых исходит слабый аромат былых чувств и былых мыслей, глухих к чужеземным именам и языкам, так, словно отправительница перевезла их с собой через океан, взяв из ящика письменного стола в старом доме, которого все эти пять или десять лет уже не существовало.

А вместе с праздничными открытками, по дням рождения его матери и остальных пятерых – письма, которые не изменились даже по прошествии десяти лет, письма, постоянные и в изъявлении чувств, и в слоге, и в случающихся грамматических ошибках, написанные рукою шестнадцатилетней девушки, которая не просто все еще толкует о всяких домашних делах, но изъясняется в прежнем, неизменившемся провинциальном духе, словно за десять лет всемирного блеска она так и не увидела ничего такого, чего бы не привезла с собой из-за океана, письма, в которых нет ни имен, ни названий мест, но идет разговор о здоровье детей и школьных занятиях, нет послов и миллионеров и королей в изгнании, но есть носильщики и официанты, которые были с нею и детьми если не добры, то, по крайней мере, обходительны, и почтальоны, приносившие письма из дома; порой она забывала назвать, а уж о том, чтобы похвастать, и речи нет, те дорогие модные школы, в которые ходили ее дети, как будто даже не знала, что они дороги и модны. На самом деле подобная неразговорчивость не была такой уж большой новостью; еще в те годы он увидел как-то дядю, этого неисправимого холостяка, сидящим, держа в руках одно из писем матери, и словно бы впервые в своей жизни столкнувшимся с тем, о чем ему явно нечего сказать, точно так же он десять лет спустя будет сидеть за шахматной доской, по-прежнему безмолвный и уж точно по-прежнему не расположенный к разговорам.