Бои разгорались повсюду с нешуточной ожесточенностью, они кипели и днем, и ночью, без перерыва. Поцеловав меня, Петровский уехал на батарею. Мы не знали, увидимся ли снова, или судьба отметила нас подарком перед концом. Вскоре я узнала, что их отрезали от основных сил, и им пришлось выходить из окружения. Алексей был тяжело ранен и попал в госпиталь.

В те дни судьба пощадила нас. Мы оба остались живы под Москвой. Я и вовсе отделалась лишь ударом бревна по голове, когда снаряд попал в блиндаж Рокоссовского и его завалило. Хотя при наличии пули в затылке мне могло это дорого стоить. Но по сравнению с тем, что творилось вокруг — это была такая малость.

Почти до самой весны сорок второго года Алексей пролежал в госпитале. Я приезжала всякий раз, когда у меня появлялось время, и теперь мы имели возможность наговориться вволю. Когда врачи разрешили ему ходить, я перевезла его домой, на улицу Горького. Ни он, ни я даже и не подумали о том, чтобы по-новому устроить жизнь. Да и до того ли было? Мы сохранили наши чувства. Летом сорок второго года Алексей вернулся под Ростов и принял под команду артиллерийскую часть. Снова у Рокоссовского. Вот такая моя история. Невеселая. Устала, — Катерина Алексеевна наклонилась вперед и сжала пальцами виски. — Голова трещит. А что Антонов? — она обернулась к двери: — Что-то притих. Заснул наверняка. Но сейчас я его разбужу, — она встала. — Он проводит тебя, девочка, до твоих. Чтоб никаких приключений по дороге не вышло.

— Катерина Алексеевна, — спросила вдруг Лиза тихо, — вы ведь знали моего папу с юности? Он… — она запнулась и закашлялась от волнения, — он убит? Нет никакой надежды, что он вернется, как Алексей Александрович? — не смея взглянуть на Белозерцеву, она смотрела в пол и напряженно сжимала пальцы, до боли в суставах.

Катерина подошла к ней, положила руку на плечо.

— Увы, девочка, — проговорила она грустно. — Гришу расстреляли в Ленинграде на полигоне в Левашово через три дня после ареста.

— Через три дня? — Лиза вскинула глаза, блестевшие слезами. — Но Фру почти два месяца носила ему передачи, у нее брали.

— Все, что приносила Фру, охранники оставляли себе. Так часто случалось, — ответила Белозерцева. — Они бы и дальше не брезговали, пока, наверняка, не нашелся среди них один честный — такие попадались, но редко, — который сказал, что больше приносить ничего не нужно. Кто же добровольно откажется от кормушки? Гришу расстреляли, — она вздохнула глубоко, горько, ее пальцы сжали Лизино плечо, — по доносу. Двух чрезвычайно заслуживающих доверие лиц. — Замечание прозвучало иронично. — Пролетарского происхождения, конечно. За время службы в ОГПУ, а потом НКВД мне пришлось читать немало подобных документов, как правило, анонимных. Отвратительные бумажки, которые даже взять в руки противно, того и гляди, запачкаешься. Слава богу, что мне не приходилось читать доносы по долгу службы, а так, изредка, по случаю, я пересылала их в соответствующие инстанции. Но под доносом на твоего отца стояли подписи. Добровольные помощники органов считали своим долгам выявить «отъявленную контру» и сообщить как можно скорее в самые верхи ОГПУ.

На Гришу донесла ваша дворничиха, наемница из Твери, а еще один из его сослуживцев, бывший активный деятель Коминтерна. Насколько мне известно, долго не тянули, арестовали, два-три допроса — и в расход. Так делалось тогда, делается и теперь. — Лиза вздрогнула, — по малейшему подозрению — формальное судебное разбирательство — и расстрел. Мне не хотелось бы пугать тебя, девочка, — Белозерцева повернула Лизу к себе и продолжила глядя ей в лицо, — но ты должна знать. Это вполне могло случиться и с тобой полгода назад. Хорошо, что Симаков, верный товарищ Алексея, доверял тебе всецело и решил бороться за тебя. Он обратился ко мне и — редкий, увы, редкий случай, мне удалось воздействовать на Лаврентия, а он уж знал, кому дать команду, чтобы отстали.

Признаюсь честно, мне далеко не всегда удается убедить Берию, он очень не любит, когда я сую свой нос в дела, которые, как он считает, меня не касаются. Вот как сегодня об организации показательного расстрела немецких генералов. Это вместо того, чтобы их допросить как следует и использовать с толком. Мне пришлось обратиться напрямую к «хозяину» через Поскребышева. А настроение «хозяина» весьма переменчиво, нельзя рассчитывать на то, что он будет относиться ко мне с доверием всегда. Ворошилов, Буденный, все они находятся при нем, и они помнят, кто едва не разрушил их интриги против Тухачевского. Так что не упустят момента вбить клин, к счастью, во время войны у них не так много возможностей для действия. Обстановка диктует свои условия. Но что будет, когда все закончится?

С тобой мне было проще, во всяком случае, я имела непосредственное отношение к организации вашего отряда и к твоей засылке в Таллинн. Поэтому имела полное право высказать свое мнение и даже на нем настаивать. Но ты сама видишь, здоровье у меня не «ах» и все время ухудшается. Пока я жива, — ты всегда можешь рассчитывать на меня, — обняв Лизу, она прижала ее голову к своему плечу. — Но когда меня не будет… — помолчав, она добавила, — пеняй на себя. В НКВД не существует срока давности для подозрений. Как только война закончится в нашу пользу, они снова перероют все шкафы и достанут, образно говоря, «скелеты» недоследованных дел, у них ничего не пропадает… Надо же чем-то заниматься и в мирное время. Огромный аппарат надо загружать работой. Кроме того, никто не отменял старой истины: господство зиждется на страхе. И страх надо создавать…

— Катерина Алексеевна, вы знаете, почему отец не уехал во Францию? — спросила Лиза подавленно. — Неужели он надеялся, что ему простят его происхождение? На что он вообще рассчитывал? Я никогда не слышала, чтобы он говорил об этом. Наверное, он считал, что я еще мала, чтобы понять.

— Я думаю, он заботился о тебе. Он не хотел, чтобы ты узнала страх раньше, чем тебе преподадут урок «синие фуражки», как называют нас. А они обязательно сделают это, твой папа был в том уверен, — у «фуражек» под контролем все и вся. Он хотел, чтобы хотя бы в детстве ты испытала счастливую легкость мыслей и чувств, которую обычно дарит неведение. Знание — тяжелый груз, порой невыносим. Хотя возможно, — она усмехнулась, — он надеялся, что тебя минует судьба ровесников непролетарского происхождения. Ведь ты хорошо играешь на рояле. Советской власти нужны одаренные люди, которые достойно представят ее на Западе как вполне цивилизованное государство. Что же касается эмиграции, — Белозерцева оставила Лизу, подошла к окну и долго смотрела на вихрящийся снег. — Твой отец попал на Первую мировую войну юнцом, и довольно поздно. Он был много моложе и Грица Белозерского, и Феликса Юсупова. Он поступил прапорщиком в конногвардейский полк в 1915-м, война шла уже полтора года. В семнадцатом году на железнодорожной станции Молодечное его свалила испанка. В госпитале врачи сразу сказали, что надежды мало, ведь незадолго до того Гриша был серьезно ранен в перестрелке и ослаб. При наступлении его оставили на попечение старой учительницы немецкого языка — Анны Полянской, да, да, родной тетки твоей будущей мамы. Сослуживцы верили, что Гриша переборет болезнь, вернется в полк и они еще встретятся. Но не пришлось.

Это было ранней весной и никто не знал, что случится в октябре. Все думали, что февральские события — венец всяческого беспорядка и с отречением государя жизнь войдет в прежнее русло. Никому даже в голову не приходило, что гегемон возьмет власть в свои руки, и наступят совсем уж темные времена.