Париж был неприветлив, в гостинице я всю ночь мерз, даже лежа одетым под одеялом.

Потом я переехал к Гарри Файфу в мастерскую. Такой жизни в Париже я еще не знал. В мастерской моего доброго приятеля я ночевал на нарах, в спальном мешке, по очереди с помощником Гарри, начинающим зодчим. По утрам ехал на пригородном, по сути дела, автобусе из Нуази-ле-Сек до Порт-де-Лила, потом в метро, уныло сидел в Институте Хюльтена, темными, почти морозными вечерами ехал опять к Порт-де-Лила, вспоминал известный фильм Рене Клера с Пьером Брассёром, названный именем этой заставы (у нас он назывался «На окраине Парижа»), ужинал в дешевом кафе сосисками с пивом, утешая себя игрой в кино-литературную парижскую жизнь, и, добравшись до мастерской, залезал на нары.

Рано загорались желтые фонари, и был прекрасен белый зимний налет на пыльно-сером Париже. Еще висели столь любимые французами афиши о появлении божоле нового урожая («Le beaujolais nouveau est arrivé!»), и уже мелькали в витринах движущиеся гномы и феи волшебными предвестниками близящегося Рождества. Я много думал о запутанной России, о моей будущей жизни в ней, в кафе у Сен-Жак хозяин все заводил Битлов «Is there anybody going to listen to my story…», а рядом на площади вертелась, мигая лампочками, карусель…

Страшно хочется домой, в эту замордованную страну, где мне так скоро станет плохо, но где все – не чужое, хотя я всему – чужой. И как я мог здесь когда-то прожить два месяца?

А в Нуази-ле-Сек, заходя в тамошний супермаркет, привычно поражаясь изобилию, я мысленно намечал, что необходимо и возможно привезти с собою в пустые ленинградские шкафы: еда в России исчезала.

Впервые в жизни я вел деловые переговоры.

Прежде я привык к тому, что разговоры с иностранцами – если и не через переводчика, то в его присутствии и в присутствии еще каких-то официальных лиц – это милые улыбки, общие слова, в самом серьезном случае – обсуждение «концепции выставки». Здесь же обходились без протокола, надо было обсуждать совершенно невнятные мне сюжеты, вроде страховки, транспортировки, упаковки и прочего. Знание языка обернулось для меня каторгой: французы уже принимали меня за своего, не стесняясь кричали на меня в три голоса, и понимать их русскому уху становилось почти невозможно.

Когда в былые времена партийные руководители культуры ездили за границу для подобного рода переговоров, все материальные и прочие проблемы решались в таинственных «верхах». Когда же на короткое время дела доверили беспартийным и неопытным «специалистам» (вроде меня), сразу возникли безжалостные коммерческие проблемы. Для этого были нужны иные люди с иным образованием, умевшие справляться с ними и достигать успеха. Естественно, что я быстро «сошел с дистанции». Впрочем, более меня никуда и не посылали. Люди моего типа востребованы были недолго.

Стояла чуть потрескивающая нежным парижским морозом теплая, в сущности, погода. Было нечто судорожное в этом приезде, я в очередной раз прощался с Парижем. Мимо Forum des Halles шел юноша и играл на флейте, он шел медленно, и пронзительная мелодия медленно уходила вдаль, в очередной раз унося с собою Париж. Ведь каждая поездка по-прежнему мнилась последней, мы зависели от кого и от чего угодно, только не от самих себя. Спускаясь с зимнего Монмартра по улице Нотр-Дам-де-Лоретт, старался вспоминать о Милом друге – Дюруа, здесь гулявшем, спасаясь, как всегда, в литературных воспоминаниях. И потом одинокий, бесконечно печальный вечер в кафе «Le Chien qui fume» – я думал тогда: только у французов существует это слово «angoisse», обозначающее вместе тоску и физическую боль.

Эта декабрьская 1989 года поездка была последним моим путешествием, совершенным по обычаям и законам Советской страны. Еще несколько лет – и все стало зависеть только от меня, и любимый мой девиз, вынесенный в эпиграф этой главы, – «Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre» – обрел наконец реальный смысл.

В кафе нельзя быть одиноким.

Джонни Холлидэй

В Париже много кафе.

Из записок советского туриста

Дело не в том, что число кафе в Париже велико. Раньше, кстати, было значительно больше, сейчас их теснят, как говорят французы, «МакДо» и прочие фастфуды. «Сегодня кафе – кафе как места общения – умирают. Последнее выживающее из эпохи былого величия – „Кафе де ла Пэ“ на площади Оперы – всего лишь витрина для туристов. Некоторые другие заведения хоть и выживают, но утратили душу – она, растеряв лучшее, что было в ней, бежала в бистро[22], ныне пребывающие в таком же упадке», – писал в середине 1990-х Альфред Ферро, известный французский историк.

«Много кафе» означает степень присутствия этого явления в парижской жизни. Как дождь, любовь, хандра, как «много радости» или «много печали».

Объяснять все это парижанину нет нужды, а самому себе или иным приезжим – едва ли возможно. Даже проведя в этих самых кафе многие часы – за бокалом вина или за едой, за деловыми встречами, тоскливыми мечтаниями, разговаривая с французами или соотечественниками, любимой спутницей или случайным знакомым, вспоминая и размышляя о них, стараясь объяснить себе и другим (не знаю, что легче!) секрет их обаяния, – начинаешь испытывать растерянность. Это одна из величайших тайн Франции, и особенно Парижа. Я говорю это с абсолютной серьезностью и своего рода озабоченностью. Передо мной множество вполне суровых тайн, но эта – одна из самых неразрешимых.

Кафе кружат голову.

Особенно ежели нет снега и дождя и всюду появляются эти восхитительные столики, guéridons, которые выносят на тротуары при малейшем дуновении теплых и влажных ветерков, напоминающих, что лето еще не ушло или что уже пахнет весной. Это прелестно, это – Париж, это счастливый праздник кафе, но это еще не потайная его магия. Столики на улицах и люди за ними едва ли не одинаковы повсюду в Париже – от «снобинарского» «Дё Маго» на Сен-Жермен или пышного «Кафе де ла Пэ» у Оперб до крохотного и непривычно дешевого для Парижа кабачка в Менильмонтане. Речь, конечно, не о ценах и публике, тем паче не о нарядах – тут-то есть что сравнивать, но о единой для всего Парижа атмосфере веселой неги и простодушной радости. Это авансцена, на которой можно остаться и довольствоваться блистательным прологом. И не надо думать, что это «не Париж», а, мол, туристическая витрина. В Париже – все решительно Париж, и скепсис иностранца, презрительно роняющего по поводу прелестей Монмартра или Латинского квартала: «Это для туристов!», свидетельствует лишь о том, как легко и даже охотно пугливая истина прячется от расхожих суждений.