Теперь по коридору слабо потянуло съестным из холодной необжитой кухни. Эдмон отогнал мысль о еде и жадно затянулся третьей подряд сигаретой.

– Жиль, ты не понимаешь. Дело не в том, чтобы осудить злую колдунью, а чтобы показать, насколько обыденно зло.

– Эту идею я поддерживаю, – второй сценарист был полноват, и на его гладком лбу блестели бисеринки пота. Лед в его бокале давно растаял. – Но я говорю о том, что довести дело до конца, донести идею можно лишь при условии, если радикально изменить канву. Кому нужна сейчас «Спящая красавица»? Она несовременна до последней возможной степени.

– Потому мы и взялись за нее. – Эдмон привычным движением пригладил тонкие усики и постучал желтым ногтем по исчерканному вдоль и поперек листу. Когда-то на нем красовались ровные строчки, которые теперь едва виднелись из-под густой вязи фраз и междометий. – Итак, вампир. Довольно модная тематика, и я уверен, от нее мы только выиграем. Но как ты предлагаешь изменить канву? Ну хорошо, принцесса не уколется веретеном, ее укусит этот… вампир. – Он суетливо отхлебнул скотча и порывистым движением заново наполнил стакан. – Но что еще нового ты предлагаешь?

Утерев лоб, Жиль перевел дух:

– Я предлагаю дойти до конца, пусть… Пусть принцесса сама спустя сто лет проснется вампиром, сама станет колдуньей, воплощением зла!

Прошло несколько мгновений, прежде чем Эдмон мрачно улыбнулся:

– Тогда прекрасному принцу не поздоровится. С ним мы что будем делать?

– Это неважно, – отмахнулся Жиль. – Что угодно. Он может погибнуть, может стать ее покорным слугой…

– И отрастить горб, вероятно?

– Твой сарказм мне никак не помогает! – огрызнулся Жиль и залпом допил теплый виски. – Суть в том, что когда наша милашка проснется в настоящем, то будет как нельзя лучше соответствовать духу современности.

– А-а-а, эмансипация! Моя любимая тема, – оживился его собеседник. – Кстати, а как будет выглядеть наша красавица в новом веке? Планируешь облачить ее в шикарный наряд столетней давности?

– Ну уже нет, напротив – в самое модное платье, какое только носят наши куколки! – Жиль кивнул вбок, намекая на танцующих в паре метров от них девушек. Грилье ухмыльнулся и потянулся к опустевшей бутылке, которая сиротливо жалась к ножке стола.

– Вот черт! – с досадой воскликнул он. – Может, добудешь в баре еще бутылочку?

– Эдмон, сценарий! – Жиль с отчаянием постучал карандашом по столу.

– Да брось, еще полторы недели до сдачи! – беспечно махнул рукой черноусый сценарист, но все же склонился над испещренной бесценными ремарками бумагой. За его спиной нашитым на шелк стеклярусом прошелестело платье и призраком скрылось в перспективе распахнутых дверей.

Анфилада комнат тонула в темноте, стены и колонны множились и терялись в развешенных на стенах зеркалах, квартира казалась пугающим и манящим лабиринтом, в котором можно потеряться на всю жизнь. Чьи-то тени давно уже блуждали здесь – потеряв счет времени, они сплелись с густым приторным дымом, с тяжелым ароматом духов и алкоголя. Они жили, спали, творили тут, переживали свои маленькие трагедии, и весь мир сузился до верхнего этажа каменного дома на Елисейских Полях. Впрочем, был еще театр. Театр был всегда, и никто не мог себе позволить забыть о его существовании, даже во сне, даже в бреду.

В одной из дальних комнат, куда не доносились звуки из танцевального зала или игровой комнаты, скрытой от коридора массивными бархатными портьерами, в воздухе повисло тягучее умиротворение. Оно слегка качалось в струйке выпускаемого дыма, звенело от взрывов смеха и опускалось сверху тяжелым душным покрывалом. Тихонько позвякивал бисер, нанизанный на тонкие, колеблемые незримыми касаниями шелковые нити. Свет торшеров мягко освещал помещение, оставляя место уютному и загадочному полумраку. Устав от танцев и игр, все стекались в восточную комнату: разноцветные ковры на полу, мягкие диваны с множеством расшитых подушек, уже привычные пальмы и диковинные цветы, нарисованные и настоящие. Посреди комнаты стояли два больших кальяна с цветными колбами. Время от времени кто-то тянулся к одному из них, вдыхал ароматный сладковатый дым и ленно откидывался назад. Некоторые уже спали, удобно устроившись на мягких диванах или даже на ковре, а в углу Жюли узнала светлую головку Николь, которая нежно целовала в губы незнакомую девушку. Увиденное лишь вызвало задумчивую улыбку и странную мысль о том, что она не представляет, каковы губы Николь на вкус.

Жюли вертела в руке тонкий золотистый мундштук и, прищурившись, наблюдала, как белое облачко медленно поднимается к высокому потолку и растворяется в сумраке. В голове у нее играл веселый чарльстон, а ноги помнили прыжки и быстрый перестук каблуков. Посреди комнаты под неслышную другим музыку танцевала темнокожая девушка; она то томно извивалась, то вдруг вскидывала руки и начинала кружиться в стремительном темпе, ни на секунду не прерываясь. Из одежды на ней была только легкая полупрозрачная комбинация, которая не скрывала даже роскошной груди с крупными темными сосками. Ее экзотическая внешность и диковинный танец приковали взгляд Жюли, и она завороженно следила за девушкой, качая головой в такт ее движениям. Ей тоже захотелось станцевать, но после пары поворотов актриса не удержалась на ногах и с хохотом повалилась на диван между Эриком и Филиппом.

– Меня уже ноги не держат, – проговорила она, хихикнув, и устроилась поудобнее, так что лодыжки ее лежали на коленях Филиппа, а голова прислонилась к плечу Эрика.

– Амина танцует в «Мулен Руж», ей не привыкать, – ободрил девушку Филипп.

– Амина, какое странное имя, – пробормотала Жюли. Все вокруг казалось ей необыкновенно забавным и по-новому интересным. Темная кожа танцовщицы виделась ей практически черной, точно высеченной из обсидиана, а яркое убранство комнаты поражало великолепием красок: стены были будто расписаны золотом, море из ковров колыхалось насыщенным винным цветом, оконные витражи горели и переливались, а стекляшки складывались в дивный, прежде невиданный орнамент. Уморительным чудился ей и разговор Эрика и Филиппа. Они то и дело вставляли цитаты из «Короля Лира», даже когда обсуждали «Хромую лягушку» или шутили про какого-то журналиста, который толчется в театре.

– Милорд, в чем суть? Я ничего не знаю. И неповинен, – торжественно произнес Филипп, и Жюли вдруг пришла в голову прекрасная идея: они могут всю ночь говорить словами из пьесы.

– На нем венок, из кашки, васильков, репья, чертополоха и крапивы, – продекламировала она свой кусок из совсем уже другой части и, представив эту картину, расхохоталась.

Не менее комично они учили ее курить кальян. Первая затяжка вышла слишком крепкой, у Жюли помутнело перед глазами, и она едва не потеряла сознание, но потом Эрик усадил ее возле себя на диван и показал, как правильно вдыхать. Голова до сих пор кружилась, когда она пыталась встать, но нахлынувшая эйфория была несравнимо сильнее. Весь мир медленно плыл вокруг нее, а Жюли сладко потянулась и, забравшись с ногами на диван, опустила голову на плечо Эрика. Он крепко обнял ее и лениво поцеловал сначала в лоб, потом и в губы, прежде чем вновь вернуться к разговору с Филиппом, и этого ей хватило, чтобы понять, как давно ее никто не обнимал и не целовал. Жюли прижалась к нему сильнее и принялась медленно водить пальцем по шее, а другую руку запустила в кудрявые черные волосы, упругими черными колечками падающие на лоб и уши. Он смеялся, когда она щекотала его под ухом, и Жюли становилось от этого еще веселее. Комната продолжала крутиться, темнокожая Амина изгибалась под беззвучную музыку, Эрик цитировал попеременно Кента и короля Лира, а Филипп рассказывал про недавние автомобильные гонки в Марселе. Будто сквозь сон она увидела, как рядом с ними присела окутанная воздушной кисеей Аделин Баррон – и принялась увлеченно что-то говорить. Жюли помахала ей из своего сладкого полузабытья, та нежно улыбнулась и с укоризной пожурила актеров: