Однажды мы шли домой из Ватикана после сеанса с Папой, и Мастер пребывал в благостном расположении духа — даже тихонько насвистывал себе под нос. И я подступился к нему с вопросом:

— Мастер, а Его Святейшество не рассердится, когда увидит, каким вы его изобразили?

— Рассердится на правду? Рассердится, что получился не красавцем и даже не очень добрым? Ты об этом, Хуанико?

-Да.

— Он увидит себя. А к себе он привык, его не поразит лицо, которое каждый день отражается в зеркале. Более того, думаю, ему даже польстит, что я изобразил его настоящим мужчиной, сильным и жёстким. Он не терпит слабаков и не захотел бы заметить на собственном портрете следы слабости. Кстати, Хуанико, люди в основном любят собственные лица, им не важно, находят их привлекательными окружающие или нет. Даже я порой не чужд самолюбования.

Портрет Папы имел воистину грандиозный успех. И Мастер незамедлительно получил заказ от изысканного щёголя, кардинала Памфили, который доводился племянником Папе Римскому. Вообще наступила горячая пора: от заказчиков не было отбоя до самого нашего отъезда из Рима.

Близилось Рождество, когда Мастер решительно перестал браться за новую работу, доделал всё, за что взялся ранее, и стал собираться в дорогу.

На этот раз путешествие тоже оказалось не особенно приятным, но вполне сносным. В шторм мы ни разу не попали, а на суше не сильно замёрзли. Как же славно вернуться домой, увидеть родные лица! Хозяйка встречала нас на пороге, а рядом с ней стояли Пакита с маленькой дочкой и дон Батиста дель Масо. Среди радостных возгласов и счастливых слёз не позабыли и обо мне: я всякую минуту чувствовал, что по мне тоже скучали, что мне тоже рады. Мы наконец вернулись, и я знал, что вскоре жизнь войдёт в свою колею.

Через неделю мы с Мастером уже шагали по знакомым улицам в мастерскую во дворце, чтобы подготовить картины к приходу короля. У нас уже давно повелось, что он приходит, когда вздумается, разворачивает любой из прислонённых к стенам холстов, садится перед ним и подолгу рассматривает. Мастер при этом не отрывался от работы, не кланялся, не замирал, ожидая повелений Его Величества, а продолжал заниматься своими делами — так пожелал сам король.

Затем Мастер отправился в тронный зал: во всех подробностях рассказать королю о поездке в Италию и продемонстрировать приобретённые там произведения искусства. А вечером в честь Мастера состоялся грандиозный пир.

Я был счастлив вернуться домой, к знакомой повседневной жизни. Однако и в ней за это время появилось нечто новое: пока мы странствовали по Италии, хозяйка купила себе рабыню, темнокожую, как и я. Звали её Лолис. Теперь Лолис готовила еду, пополняла запасы провизии и ухаживала за доньей Хуаной Мирандой, которая больше не могла вести хозяйство: её постоянно мучили кашель и слабость, а по ночам донимал жар. Лолис управлялась со всеми делами тихо и незаметно. Она никогда не заговаривала со мной первой. Но я обедал и ужинал с ней на кухне и там, за столом, стал задавать ей вопросы и понемногу узнал кое-что о её прошлой жизни. Она отвечала низким бархатным голосом, негромким, но сильным и совершенно завораживающим. Природа не наделила её, в отличие от Мири, хрупкостью и утончённой красотой — наоборот, она была полновата и широковата в кости. Но поступь её была величава, держалась она с большим достоинством, и — несмотря на молчаливость — в ней чувствовалась гордость, внутренняя сила и строптивый характер. Она умела его обуздать, но я не раз видел, как она обрушивает свою ярость на какой-нибудь неживой предмет: глаза её в этот миг сверкали янтарным огнём, а смуглая кожа заметно бледнела.

— Раньше я принадлежала герцогине Мансера, — рассказала мне Лолис. — Она очень болела, и я ухаживала за ней до самой последней минуты... Эта дама дружила с твоей хозяйкой. Когда герцог начал готовить дом к появлению второй жены, он решил, что я слишком молода и... скажем так, норовиста... Он побоялся, что мы с новой хозяйкой не поладим и что моё присутствие будет напоминать ей о покойной герцогине. Напыщенный старый индюк. — Она незлобиво засмеялась. — За одно ему спасибо: он порекомендовал меня донье Хуане, и она меня купила. Теперь буду ухаживать за ней, покуда не умрёт, а потом...

— Что? — воскликнул я встревоженно. — Неужели хозяйка и вправду так больна?

Лолис взглянула на меня сочувственно, а потом пожала плечами.

— Сама она ещё об этом не знает, но смерть уже отметила её своей печатью.

— Господи... — выдохнул я, чувствуя, как жгут глаза подступившие слезы. — Как же Мастер выдержит такую потерю? Что он будет делать без неё?

— То же, что и все остальные, — презрительно ответила Лолис. — Быстренько женится снова.

— Мастер совсем не такой, — возразил я.

Она встала и посмотрела на меня довольно мрачно.

— Ты, как я вижу, любишь этих белых людей, — сказала она. — А я не люблю.

— Они очень добры ко мне.

Лолис побледнела и хотела было что-то добавить — пылко и горячо. Но осеклась.

— Ты хороший, — произнесла она тихонько. — Я не хочу, чтобы ты ожесточился, как я. Чтобы скрывал свои чувства, таился, выжидал. Будь таким, какой есть. Будь счастлив.

— Похоже, ты много знаешь о болезнях и смерти, верно? — спросил я, всё ещё думая об участи хозяйки.

— Да, я знаю немало. Мама меня кое-чему научила. Она меня даже будущее научила предсказывать! Давай сюда руку! — Она вдруг повеселела. Потом я узнал, что ей вообще свойственны резкие перепады настроения.

Она положила свою руку на стол ладонью вверх. Ладонь была широкая, очень чистая и мягкая, с длинными пальцами. Я с трепетом протянул свою — большую, со следами въевшейся краски, но тут же отдёрнул.

— Не хочешь, не давай, — с деланной обидой протянула она, хотя на самом деле ничуть не рассердилась. — Я твоё будущее без всякой руки вижу!

Но на следующий день попросила:

— Дай мне всё-таки посмотреть твою ладонь, Хуан.

Я повиновался.

Наморщив лоб, она долго изучала линии моей жизни, а потом удивлённо произнесла:

— Странно... После чьей-то смерти ты даруешь ему титул... И тебе самому после смерти тоже воздадут много почестей...

— Столько смертей! —