Я знал, у кого есть про Ленина взрослое, настоящее, решительное, ни на что не похожее – у Маяковского.

У нас была дома внушительных размеров книга – «В.В.Маяковский. Избранное», настолько толстенная и преогромная, что, если бы я положил ее к себе в ранец, туда бы уже не поместился пенал. Такая большая.

У нас были дома среди книг даже очень по размерам крупные, и, если там были картинки, я не отказывал себе в удовольствии эти книги листать. А в книге Маяковского были странные картинки, в чем-то загадочные – с выкрутасами. Но привлекали меня они, все эти «окна РОСТа» и прочая агитация, не столько яркостью изображения, сколько броскими надписями. «Нигде кроме как в Мосельпроме» воспринималась как «Эники-беники ели вареники», и было что-то по-детски привлекательное в этом взрослом незадачливом юморе: «Лучше сосок в мире нет – готов сосать до старости лет». А история, наглядно дополненная картинками, про кого-то там, кто не мыл фрукты и заболел холерой, запоминалась наизусть с первого же прочтения. «Пейте воду оную только кипяченую». Я и не пил из-под крана.

О том, что Маяковский сам собой легко запоминается, я знал еще по общеизвестному – про то, что такое хорошо и что такое плохо; правда, к этому стихотворению у меня были, помню, вопросы, но уже не вспомнить, какие.

В общем, о содержимом толстой книги я был неплохо осведомлен и точно знал, что там много про Ленина.

Что может быть лучше про Ленина, чем поэма, которая так и называется – «Владимир Ильич Ленин»?

Зная о ней, я на нее уповал.

В тот вечер мои родители куда-то ушли, бабушка, судившая о Ленине, на мой взгляд, очень поверхностно и ничего не понимавшая в Маяковском, готовила ужин на кухне, так что я – по принципу «двое в комнате – я и Ленин» – в одиночестве вызывал ленинский дух при посредничестве поэта- трибуна.

Поэма про Ленина оказалась неожиданно сложной. Мне казалось, она должна была быть повеселее. Читать ее стало мукой для меня. И еще я не ожидал, что она будет почти бесконечной.

В эту книгу, где стихи на каждой странице давались в два столбика, вообще понавпихивалось невероятно много всего – гораздо больше, чем мне представлялось прежде, когда я листал ее без цели найти про Ленина.

Я уже засомневался, про Ленина ли поэма «Владимир Ильич Ленин».

Понял, что не дочитать мне ее даже до середины.

Стал искать про Ленина другое что-нибудь. Вот нашел стихотворение, «Владимир Ильич» называется, но тоже какое-то заковыристое. А вот: «Ленин с нами». Сравнительно небольшое. «Ленин с нами» оказалось тем же «Владимиром Ильичем Лениным» (не путать с только что упомянутым «Владимиром Ильичем»), но в укороченном виде.

В серединке «Ленина с нами» улавливалось что-то сюжетное, – я и решил воспользоваться серединой.

Дальше речь шла о броневике, так что было понятно, кто это он – разумеется, он – это Ленин едет на броневике, а рабочие на заводах видят и кричат друг другу: «Он, он!» – то есть Ленин, смотрите!.. Не понятно значение слова «адвокатский». И что значит «задать адвокатский тон»? С какой стати задавать его революции и почему этим занимается Керенский. И что это у него за победа такая, и почему он в ней решил искупаться?

Должен заметить, что первоклассники тех лет были осведомленнее нынешних – во всяком случае, по части родной истории. Мы знали не только о том, что был Ленин, но и о том, что были другие – например, Каплан, Керенский. Про Каплан я еще до школы слышал во дворе от одного мальчика, что Ленин простил Каплан и она до сих пор жива и проживает где-то в Сибири. А про Керенского я знал, что он убежал в женском платье. А еще был Котовский, которого показывали по телевизору: «Ноги на стол! Я Котовский!» – это знали все в школе.

Почему город заплывал салом, я и сейчас не совсем понимаю – есть версии, но в них не уверен. С броневиком проще. На стене в школе у нас был изображен броневик, и Ленин на нем стоял и протягивал руку. Так что с броневиком все понятно было. И, конечно, «Аврора». Правда, Ленин, когда «Аврора» стреляла, был не на ней, а в Смольном. Да: броневик, шалаш, «Аврора», Смольный. Вот наша история.

Только сало-то все-таки тут при чем? Да и далее, после сала, как-то смысл затуманивался. Определенно, Маяковский – сложный поэт.

И тем не менее запомнилось очень легко – просто само влезло в голову.

Пришли родители. Удивились выбору. Проявления самостоятельности в семье ценились. Отец попытался проинтерпретировать поведение Керенского и разъяснить значение некоторых слов. Он мне всегда все объяснял обстоятельно. Я решил, что я кое-что стал улавливать. Были вопросы по форме – что смущало, так это сама «лесенка» Маяковского – я все еще не понимал, для чего так коряво печатают его стихи.

Не знаю, сам ли отец мой до этого додумался или их так учили в школе, но объяснение его было следующим. Он сказал: «Понимаешь, Маяковский выступал на площадях при большом скоплении народа, а звук в воздухе распространяется со скоростью триста шестьдесят метров в секунду, ну я тебе уже про это рассказывал, здесь неизбежна задержка фронта звуковой волны, – иными словами, Маяковский должен был выкрикивать слова по отдельности, чтобы каждое могли услышать на задних рядах, это и отражено в книге, тут просто показано, как это надо читать. Это же ораторские стихи, понимаешь?»

Я понял.

Я понял, что должен читать как оратор.

Жюри из шести человек сидело за тремя сдвинутыми столиками. Добрый дедушка Ленин, окруженный детьми, висел на стене. В состав жюри входили: наша учительница Вера Александровна, школьный библиотекарь, не помню имени-отчества (она всегда заставляла нас пересказывать содержание прочитанных книг, прежде чем выдать новые на руки), студентка-практикантка в квадратных очках, старшая пионервожатая, озадаченная еще и шефством над октябрятами, каковыми мы были, а также двое с виду суровых мужчин, что-то, вероятно, преподающих в старших классах (один из них, догадываюсь, был секретарем парторганизации преподавательского состава, или как она там могла называться).

Конкурсанты выступали с какими-то малышовыми несерьезными стихами, а члены жюри, с одинаковым вниманием всех выслушивая, поощряли каждого прочитавшего словами «очень хорошо» или «молодец, спасибо».

То-то будет, когда я выступлю!

Я чувствовал: у меня нет конкурентов.