Вряд ли с помощью интернета восстановлю в памяти название нашего пионерлагеря. Я даже точно не вспомню, куда нас вывозили на лето. Но хорошо помню мой гол в матче с другой младшей группой – мой бесславный гол в собственные ворота. Между прочим, я, второклассник, усвоил тогда нехорошее слово на букву М. Я был уверен, что это футбольный термин, означающий нападающего. Просто, носясь по полю, мы все обращались друг другу во время игры, выкрикивая это звучное слово на букву М и требуя пас. Когда я дома уже со знанием дела употребил это слово, рассказывая о нашем футболе, мои родители изумились. Отец объяснил потом, что это слово означает совсем не то, что я думаю, и лучше его не использовать. Я ему не сразу поверил. Мне казалось, что он ошибается. Уж слишком был убедителен мой футбольный опыт того пионерского лета.

В здании нашей школы, оказывается, родился Шостакович. С чего бы это? За все годы учебы я ни разу не слышал ни от кого, что пространство нижнего этажа – с раздевалками, спортивным залом, столовой и медкабинетом – в известные времена было местом первых лет жизни великого композитора. Оказывается, отец Дмитрия Шостаковича (тоже Дмитрий Шостакович), будучи заведующим Городской поверочной палатки, проживал здесь на казенной квартире. Сама поверочная лаборатория с прочими служебными помещениями занимала первый этаж. Так что отец будущего композитора где жил, там и работал.

Стало быть, и Менделеев сюда приходил, – это он основал Палату мер и весов, частью которой стала Первая петербургская поверочная палатка.

Помню, как я удивился, увидев знакомый адрес в книге «Шостакович в Петрограде-Ленинграде», – школу к тому времени я уже давно закончил. Вряд ли наши учителя скрывали от нас факт рождения будущего композитора в этом историческом здании. В годы моей учебы, похоже, никто вообще не знал в нашей школе ни о рождении здесь Шостаковича, ни о поверочных лабораториях, связанных с именем Менделеева. И о Ларисе Попугаевой я никогда не слышал, пока на это здание уже в новом тысячелетии не повесили мемориальную доску. Она окончила школу в 1941-м. Известна как первооткрыватель алмазных месторождений в Якутии. То есть известна сейчас, а когда мы учились, никто о ней и не знал ничего.

Открытие первого в СССР коренного месторождения алмазов это вам не фунт изюма. О значении события (и роли в нем Попугаевой) много всего в интернете. Но тогда об интернете мы и мечтать не могли. Мы даже слово «компьютер» употребляли редко, чаще говорили «ЭВМ» (электронно-вычислительная машина).

Если верить интернету, здесь и Ленин бывал. Не верю. Хотя не знаю, все может быть.

В классе четвертом у нас появилась забава – залезать на школьную крышу. Попасть на нее можно было с крыши соседнего дома, того что на углу Подольской улицы и Загородного проспекта, – это бывший доходный дом Латышской церкви, а наша школа находилась по соседству – в здании, тоже принадлежавшем Латышской церкви, но построенном несколько раньше (вот у нас-то и родился Шостакович), ну а саму церковь снесли задолго до моего рождения.

В Москве вышел сборник «В Питере жить» – петербургские авторы о Петербурге, – там мне случилось неожиданно встретиться с Михаилом Шемякиным, с которым лично не знаком, но наши очерки – текст к тексту – соседствуют; и ведь надо же, оказывается, мы и сами могли встречаться на Загородном проспекте – нос к носу, – и наверняка встречались по нескольку раз, потому что практически соседствовали физически: когда я учился тут, он тут жил. Я-то был школьником, а он героем андеграунда, хотя и не в буквальном подполье жил, а на шестом этаже, о чем и поведал читателю. Он перечисляет некоторых жильцов своей коммунальной квартиры, – сдается мне, я бывал в этой квартире – там жила наша одноклассница.

Так вот, если с Верейской улицы зайти во двор со стороны несуществующей Латышской церкви, там за углом будет дверь на черную лестницу, очень мрачную, неухоженную, с верхней ее площадки ведет металлическая лесенка к люку в потолке, – на радость нам, люк не запирался на замок, – через него мы попадали в стаканообразное помещение, сопряженное с чердаком, а оттуда по еще одной лестнице карабкались в башню, из которой уже можно было выйти наружу и спуститься на крышу. Эта башня – пункт местной противовоздушной обороны, объект, сохранившийся еще со времен войны.

Крыша этого дома довольно крутая, передвигаться по ней можно только по самому верху. Чтобы с нее попасть на крышу школы, надо дойти до края дома и, держась за выступ брандмауэра, спуститься по склону к месту, где этот выступ становится невысоким, перелезть через него – с крыши одного дома на крышу другого. По правде сказать, сама по себе школьная крыша не была интересной – она полога, обычна, проста, одинакова в обоих направлениях, единственно привлекательна чем – это возможностью осваивать новые пространства (точнее – плоскости), продвигаться в глубь Подольской-Верейской. Здание, впрочем, в этом смысле бесперспективно, дальше нельзя – примыкающий к нему дом ниже нашей школы на два этажа, и тут предел нашим походам.

Но башня!.. Она замечательна. С нее открывается изумительный вид. На ней мы были выше всего в округе – может быть, только вровень с пожарной каланчой на Загородном проспекте.

Главную опасность в наших похождениях представлял некий дядька, проживающий, судя по всему, на шестом этаже. Однажды он залез вслед за нами в люк, чтобы натрепать нам уши, но мы оказались хитрее и сумели спрятаться за широкой печной трубой. Я далек от мысли, что это был не первой молодости Михаил Шемякин, – стал бы он заниматься такими глупостями. Но, возможно, кто-нибудь из обитателей той квартиры, перечисленных в его эссе. Шофер-дальнобойщик или моряк дальнего плавания, или отец художника, «гвардейский полковник, уволенный в запас за приверженность опальному маршалу Жукову».

Наш директор Федор Иванович немного чудил. Спасибо ему за это. Скучать не приходилось.

В педагогических кругах он был фигура известная, мы знали, что учимся в школе, директор которой в постоянном поиске. Нас нередко навещали комиссии, всякие методисты сидели на последних партах. Вероятно, за школой был признан негласный статус экспериментального полигона.

Формально школа была обычная – не математическая, не английская, не какая еще, но благодаря пассионарности директора, школу все время уклоняло куда-то. А человек он был увлекающийся.

Спустя время я навестил родные стены и узнал с удивлением, что школа наша обрела музыкальный уклон: в пору моего старшеклассия главным предметом была у нас химия – в Техноложку выпускников триста седьмой зачисляли без экзаменов. А до того были какие-то особые отношения с Герцена (с институтом имени Герцена). А еще раньше над нами шефствовали моряки. В те времена все классы были сгруппированы по «бригантинам». На одну «бригантину» приходилось три класса, связанных сложной системой шефства-подшефства, – старший, средний и младший. Между «бригантинами» шло перманентное соревнование. Помню, на каком-то общешкольном мероприятии старшеклассницы (а мы – «мелочь пузатая») пели под гитару: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса…» – и нам было хорошо. Хорошо, что поднимает паруса. Хорошо, что в дальнем синем море. И что в загадочном флибустьерском – особенно хорошо. Грех жаловаться.