их нет. А здесь, в Штатах, они у вас есть вот так запросто.

— Запросто они есть у нас, поколению наших родителей приходилось труднее, — заметил я.

Циля вздохнула.

— Вы не поверите, как вам повезло. Вы не поверите, если я скажу вам.

— Сколько вы уже в Филадельфии? — спросила Эдит. — Кажется, давно?

— Филадельфия — там один день за несколько, там день как вечность. Этот город не можно, невозможно покинуть. Едешь, едешь, спрашиваешь себя: это все еще Филадельфия? И ответ: «Да, это все еще Филадельфия». Едешь мимо окраин, едешь мимо ферм, там даже лошади двигаются быстрее, едешь, едешь, спрашиваешь: «Это все еще Филадельфия?» Да.

— Должно быть, дорога трудная, тем более в такую погоду.

— При чем тут погода, летом то же. И понимаешь, что выехал оттуда, лишь когда въезжаешь в Аллентаун. Уилкс как-его-там, как человек, который застрелил Линкольна.

— Уилкс-Барре, — сказал я.

— Нет, не оно.

Джонатан вытер рукавом капли какао с реденьких пуэрториканских усиков и произнес:

— Уилкс Бут.

— Да, Уилкс Бут.

— Уилкс-Барре, — поправил я. — Возле Скрантона.

— Актер Джон Уилкс Бут покончил, то есть прикончил президента Авраама Линкольна, шестнадцатого президента Соединенных Штатов, который в 1865 году, в конце американской Гражданской войны, дал рабам свободу.

— Попробуй печенье, Руб, — сказала Эдит, чтобы сменить тему. И добавила, обращаясь к Джонатану: — Ты разбираешься в истории так же хорошо, как говоришь по-английски.

— Я говорю более лучше, — вмешался Бенджамин.

— Просто «лучше», — поправил Джонатан.

— А Идди у нас идиот и никого не покончил, — добавил Бенджамин.

— Скрантон, — продолжала Циля, — до чего же противный город. Едешь по Уилкс Буту и думаешь, как же противно. Бывают ли города противнее? А потом выезжаешь из Уилкс Бута, попадаешь в Скрантон, вот тебе и ответ.

— Угольные края, — пояснил я неубедительно. — Довольно пустынные, довольно бесплодные.

— Там уныло, — подхватила Эдит. — Но если не хочешь замерзнуть, без угля никуда.

— Здесь холодно? Развести огонь?

— Я хочу развести огонь, — проговорил Джонатан.

— Ребекка Грац развела огонь, — сказал Бенджамин.

— Ребекка Грац устроила потоп, — поправил Джонатан.

— Ребекка Грац — это ваша няня? — спросила Эдит.

— Раньше она любила Ронни Эдельмана, — сухо произнес Бенджамин, — теперь она любит Джонатана, но Джонатан любит только ее титьки.

Джонатан выплюнул в воздух маршмеллоу, зефиринка взлетела, потом опустилась, он поймал ее ртом, прожевал.

— Не только титьки.

— Все сломано, все черное. — Циля лизнула большой палец и принялась оттирать добела лицо Идо, сидевшего у нее на коленях. — Даже при свете дня в Скрантоне черно. Едешь по нему и говоришь: солнце все еще светит? И не можешь понять, правда не можешь понять. Что случилось с солнцем? А потом видишь знак: «Вы въезжаете в штат Нью-Йорк» — и думаешь, окей, отлично, Нью-Йорк, цивилизованные края, там будет лучше, но нет. Вовсе нет. Знаете, что происходит, когда пересекаешь границу штата Нью-Йорк?

— Попадаешь в штат Нью-Йорк? — предположил я.

— Да, и становится хуже.

— Тут хотя бы леса, — вставила Эдит.

— Так скучно, леса и фермы. Откроешь окно глотнуть воздуха — ветер, снег, от животных запах подгузников.

Циля протянула бокал за добавкой, я схватил бутылку, подлил ей вина, подлил вина Эдит, собирался подлить себе, но Циля укоризненно махнула мне бокалом.

Я долил ей почти до краев.

Нетаньяху внезапно рявкнул одинокой еврейской сиреной:

— Эдель-ман… Эдель-ман…

Джонатан приставил руки рупором ко рту, передразнивая отца, Бенджамин фыркнул от смеха, изо рта его брызнула кровельная дранка из разноцветных тянучек и каминная труба из овального печенья.

Циля отхлебнула из бокала и повысила громкость своего лютефискового[88] английского, чтобы перекричать детей:

— Мы ехали по шоссе 81 до самого… — тут я не разобрал, — потом по… — тут я снова не разобрал, — проехали по мосту в Грейт-Бенде, и тут великий гений нашей семьи, за которого я вышла замуж, настоящий мастер вождения, обладатель карты, едет слишком быстро, хотя я говорю ему, помедленнее, сбавь скорость, не доезжая Холстеда городок, где мы вылетаем с дороги, как толстяк, поскользнувшись, падает в ванне, и едва не… — тут я опять не разобрал, посмотрел на Эдит, может, она поняла, но она с ужасом смотрела на окрашенные кларетом губы Цили, — и ведь машина даже не наша, нам пришлось взять ее у Эдельмана.

— Ну и ну. Ну и ну.

— Он так разозлится, Эдельман, но я не виновата… — Циля потянулась поставить бокал на столик и пролила вино на голову Идо, — виноват мой знаменитый муж, вот пусть сам и объясняет Эдельману, что чуть не погубил всю семью, потому что гнал слишком быстро по снегу в Холстеде и едва не утопил нас всех в… — Вот опять это слово, не то Саксалла, не то Саксвальгалла.

— Саскуэханна, — произнесла Эдит.

— Я так и сказала.

Кто знает, вдруг Циля права? Быть может, она в курсе, как произносят это слово индейцы? В конце концов, как она впоследствии рассказала Эдит, ее родители перебрались из Литвы в Палестину — еще до образования государства Израиль — через Миннесоту. Лет через десять я услышу такой же английский из уст Голды Меир, дочери иммигрантов, выросшей в Висконсине. Такая вот странная смесь Израиля и запада США.

С кухни донесся крик, звон, точно ударили в колокол, и в гостиную ворвался Нетаньяху; старшие мальчики уже не передразнивали его, а раскачивались на скрипящих стульях, силясь сдержать смех, точно естественную нужду.

Проходя мимо них, Нетаньяху велел им поставить какао — должно быть, именно это он сказал на иврите, — они послушались, поставили какао, он взял их за голову, одного левой рукой, другого правой, и ударил лбами друг о друга, так что, будь сцена еще мультипликационнее, вокруг их голов ореолом закружились бы анимированные птицы.

— Я прошу прощения за моих сыновей, — произнес он; мальчики хныкали. — Если они не будут вести себя прилично, мы никогда больше не возьмем их с собой в отпуск.

Я подумал: ничего себе отпуск, ехать шесть часов мимо коровьих пастбищ и разоренных угольных краев, по антрацитово-черным пустошам. Я заметил — или мне показалось, что заметил, — Циля тоже подумала нечто в этом роде, но промолчала.

— Мальчики замечательные. — Эдит одну за другой подняла со столика их кружки и поставила на подставки.

— Я забыла, как они называются по-английски, — сказала Циля.

— Подставки.

— В настоящем английском они называются бирматами, — заявил Нетаньяху.

— Британский английский у нас теперь настоящий английский? — спросила Циля.

— Для кого-то.

— Видимо, для тех, кто считает Нью-Йорк Новой Англией.

Часы пробили час, Нетаньяху сверился с наручными часами: их времени он доверял.

— Час дня, — сказал я. — В Нью-Йорке и Новой Англии.

— К делу, — произнес Нетаньяху. — Значит,