младший на паркет — и принялись развязывать множественные узлы на шнурках.

— И вы тоже, будьте добры, — сказала Эдит Циле и Нетаньяху, они вопросительно переглянулись, уселись на раскладной диван и стали разуваться.

Я только теперь заметил, что ни на ком из семейства не было ни сапог, ни галош, ни любой другой обуви, хотя бы отдаленно пригодной для зимы: Нетаньяху был в полуботинках, Циля в туфлях без каблуков, мальчики в дешевых тряпичных кедах. У Цили промокли чулки, у Нетаньяху из дыры в носке торчал большой палец с кривым нестриженым ногтем.

Циля протянула свою и мужнюю обувь Эдит, та обошла мальчиков, забрала у них кеды. Когда каждый протягивал ей свою пару, Циля перечислила их имена: старший Джонатан, средний Бенджамин и малыш Идо, и Эдит сказала: «Спасибо, Джонатан, спасибо, Бенджамин, спасибо, малыш», Циля добавила: «Идо», Эдит повторила: «Малыш», старшие мальчики захихикали, залопотали на иврите, и каждая их фраза, адресованная последышу, оканчивалась словом «малыш».

Эдит поставила обувь сохнуть на коврике, Циля назвала возраст мальчиков: тринадцать, десять и семь; помнится, я подумал, что, пожалуй, рассчитанные промежутки между детьми — единственное проявление порядка и дисциплины у них, у этих Нетаньеху (или просто еху[83], как я мысленно называл их), у этих шумных и неотесанных еху, ворвавшихся в наш дом, натащивших снегу на пол; вот они уже снова поднялись и разбрелись по гостиной, точно планировали ограбление: Джонатан с Бенджамином изучали каминную полку, разглядывали кораблики «Мэйфлауэр» и «Спидвелл», заключенные в бутылки, вертели в руках заводные фигурки Гамильтона и Бёрра, нагружали чаши старинных оловянных весов гирьками, те гремели. Идо путался у них под ногами, щупал подставку для дров, рылся в камине, а потом потер лицо, перемазавшись золой.

— Рубен, — сказала Эдит, — нам понадобятся еще стулья… Земля вызывает Рубена Блума: придется тебе принести стулья из столовой.

Циля, видимо, что-то недопоняла и, видимо, велела мальчикам сесть, так что они разлетелись по насестам: мы с Эдит пикнуть не успели, как Джонатан с Бенджамином уже заняли хрупкие шейкерские стулья напротив дивана.

Идо, оставшись без стула, попытался было забраться к Джонатану на колени, но его спихнули, потом к Бенджамину на колени, его спихнули и оттуда, — шейкерские крепления и плетеные сиденья пугающе тряслись, — Идо упал на пол (в опасной близости от чиппендейловского столика), с плачем отполз вытереть мокрое от слез и черное от сажи лицо о бок дивана и угнездился между родителями.

Я принес из столовой два крепких стула с алюминиевыми каркасами, поставил их с краю, сел на один и уставился на другой, гадая, как вежливее попросить старших мальчиков пересесть.

— Я приготовила шведский стол, — сказала Эдит, — множество всяких закусок, но, наверное, детей лучше угостить чем-то другим?

Циля не ответила, она гладила по голове ревущего чумазого мальчишку, и Эдит попыталась еще раз:

— Вы не возражаете, если я угощу мальчиков пе-чень-ем?

Циля недоуменно повторила по слогам: «Пе-че…», но Джонатан перебил:

— Печенье, это называется печенье. — И пояснил Эдит: — Мы говорим по-английски.

— Мы не идиоты, — подхватил Бенджамин.

— А он? — спросила Эдит и добавила, обращаясь к Идо: — А ты?

— А он идиот, — ответил Джонатан. — Правда, Идди? Я прав? Идди, ты ведь идиот и не говоришь по-английски?

Идо потянулся к матери и произнес хриплым от слез голосом:

— Печенье.

Циля подняла Идо, обнюхала его, уложила на столик и, даже не подстелив полотенце, стащила с него штаны и сняла подгузник.

— Мальчики едят все, — казалось, она обращается к содержимому подгузника. — На самом деле ему не нужен подгузник, разве что ночью или если мы долго едем на машине.

Эдит моргнула и ушла на кухню. Циля раскопала в сумке рулон туалетной бумаги, принялась вытирать Идо, и я предложил:

— Бен, Джон, давайте поменяемся местами.

Но Бенджамин наклонился над зольною наготой младшего брата и щелкнул его по пенису. Циля шлепнула его по руке, Идо разревелся.

— Какашечные печенья с шоколадной крошкой, — Бенджамин указал на подгузник, — какашечные печенья с шоколадной помадкой.

— Это не какашки, — сообщила мне Циля, — это пи-пи… пиш…

— Моча. — Джонатан оторвал лепесток пуансеттии.

— А это кто? — Нетаньяху указал на выставленные напоказ семейные портреты в рамках, купленных в «Сирз», взял одну, вгляделся. — Ваша дочь?

— Джуди. Джудит.

— Иегудит.

— Она весь день учится, она старшеклассница, боюсь, вы с ней разминетесь.

— Это ивритское имя, Иегудит, гои признают ее книгу, но в еврейский канон ее не включили из ханжеских соображений[84]. Считается, что Иегудит, героическая еврейка, соблазнила ассирийского военачальника Олоферна, напоила и накормила его, а когда он опьянел, достала меч и отсекла ему голову.

— Ее назвали в честь бабушки Эдит, жены хлеботорговца из Трира, потом он торговал застежками-молниями на 34-й улице.

Нетаньяху поставил фотографию обратно на столик, прислонив меня, Джуди и Эдит вверх ногами к лампе.

— Идо был пророк, он писал книги, мы знаем об их существовании, но теперь они утрачены. Джонатан — это Йонатан[85], Бенджамин — Биньямин[86]. Их вы наверняка знаете из Танаха, канонической Библии.

Циля протянула ему скомканный подгузник, но он не взял его, а произнес:

— Йони, Биби и Идди… надеюсь, я не пожалею, что взял их с собой…

Циля бросила подгузник ему на колени, сказала что-то на иврите, что-то язвительное — я разобрал единственное слово, оно звучало как «фураж» или «кураж» — и по мере того, как она говорила, его взгляд опускался все ниже, на дыру в мокром носке и торчащий большой палец; чем громче говорила Циля, тем быстрее он шевелил пальцем, в конце концов топнул ногой и рявкнул:

— Говори по-английски.

Циля добавила — я так понимаю, обращаясь ко мне:

— Я уже пожалела, что мы поехали с ним.

Она говорила по-английски более отрывисто, чем муж, словарный запас ее был беднее, но произношение лучше — похоже на среднезападное с гортанными левантийскими нотами. — Мальчики должны были остаться с нашей… женщиной, — пояснила она, — с нашей женщиной, которая с ними сидит.

— С няней, — пояснил Нетаньяху. — Няня прийти не смогла, у нее дома пожар.

— У нее потоп, трубы замерзли.

— Я думал, пожар.

— Сперва потоп, потому что трубы замерзли, потом пожар.

— Как может одновременно быть и потоп, и пожар? От огня вода испарится, а замерзшие трубы оттают.

— С чего ты взял? Это же я с ней говорила.

Нетаньяху повернулся ко мне.

— В общем, так получилось: няня прийти не смогла, а Циля не захотела в одиночку сидеть с мальчиками.

— Циля здесь. Циля здесь, прямо перед тобой. Нет, Циля не захотела остаться дома с