мальчиками, а мальчики не захотели остаться дома с Цилей, — она перешла на иврит, что-то сказала Идо, потом продолжила по-английски: — Да и кто захочет остаться дома с матерью, которая забывает взять сыну запасные трусы?

— Разве они не в машине? — спросил Нетаньяху. — Не в бардачке?

— Я принесу, — сказал Джонатан.

— Я с тобой, — подхватил Бенджамин.

— Нет, — отрезала Циля. — Я не занимаюсь машиной, — пояснила она мне, — машина — не мое дело, это дело моего мужа. — Она оторвала квадратик туалетной бумаги, смочила слюной и прилепила к кончику сыновней наготы. — Пока сойдет. — Циля натянула на Идо штаны, подняла его, поставила перед собой меж диваном и столиком, хлопнула его по животу и нараспев пропищала, будто наглоталась гелия: — Мы все хотели поехать с твоим отцом! Нам все время его не хватает! Едва твой отец выходит из дома, как все рушится! — Она задрала свитер Идо, потом такой же точно свитер под ним, потом нижнюю сорочку, наклонилась, прижалась губами к его животу и фыркала, пока рев Идо не сменился истерическим смехом: — Что бы мы делали без него?…фр-р-р-р-р… Да-да-да, что бы мы делали без него?…фр-р-р-р-р…

— У меня так же, — произнес я, дабы ее унять. — Без Эдит я рассыпался бы на куски.

Циля нахмурилась, поправила на Идо одежду.

— Мы все хотели побывать в Новой Англии, а когда выехали из дома, уже в дороге выяснили по карте, что великий гений нашей семьи ошибся и север штата Нью-Йорк — не Новая Англия.

— Нет, — возразил Нетаньяху. — Это Новая Англия.

— Как вы считаете, Руб, север штата Нью-Йорк — это Новая Англия?

— Не знаю, — запинаясь, ответил я.

— А если серьезно?

— Пожалуй, это все же один из Средне-Атлантических штатов. Но, кажется, Новая Англия — не официальное название.

— Официальное, — возразила Циля. — В нее входят Мэн, Нью-Гемпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд и Коннектикут: это все Новая Англия.

— Так и есть.

— Карта ошибается, — сказал Нетаньяху.

— Штат Нью-Йорк относится к Средне-Атлантическим, а южнее что?

— Много штатов, — ответил я.

— Южнее Вашингтон, округ Колумбия, а еще южнее Дикси[87].

— Карта устарела, — вставил Нетаньяху.

— Думаешь, она меняется? — спросила мужа Циля. — Думаешь, штаты перемещаются? Позвони в ААА, — она отчетливо произнесла каждую букву. — Американскую автомобильную ассоциацию. И поучи их географии, но сперва позвони Эдельману.

Так она сказала, я расслышал фамилию: Эдельман.

Нетаньяху пожал плечами.

— Руб, можно мой муж… можно он воспользуется вашим телефоном, чтобы сделать звонок? Ему надо позвонить Эдельману.

Хаиму «Хэнку» Эдельману, раввину из Филли, догадался я.

Нетаньяху заговорил на иврите.

— Теперь ты решил говорить на иврите? Звони!

— Звони ты.

— Не я. Он твой друг. Ты. Иди позвони ему и выбрось это. Подгузник. А то навоняешь здесь.

Она впилась в него взглядом, наморщила лоб, Нетаньяху схватил подгузник и вскочил на ноги:

— Где у вас телефон?

Я отвел его на кухню, Эдит раскладывала какао-порошок по кружкам.

— Нашему гостю нужно воспользоваться телефоном.

— Ты знаешь, где он. — Эдит напряженно орудовала ложкой. Весь стол был в какао-порошке.

Я поднял крышку мусорного ведра, Нетаньяху выбросил подгузник, я отвел гостя к телефону, тот висел на стене у ванной, а сам вернулся на кухню — Эдит взбивала закипающее молоко.

— Займись уже гостями. И отнеси это.

Она разложила черствые печенья, имевшие форму рождественских чулок, по краю тарелки, в центре которой за изгородью из карамельных тростей стоял черствый имбирно-пряничный дом: нам подарили его две коллеги Эдит по библиотеке, вдовые сестры Стюнодски, они гордились тем, что на каждое Рождество изготавливают для каждого из коллег имбирный дом, похожий на настоящее жилище этого коллеги — по крайней мере, в воображении вдовых сестер Стюнодски.

Я оторвал мармеладку с глазурованной крыши, подобрался к стоящей спиной Эдит и попытался игриво засунуть ей в рот мармеладку, но Эдит воспротивилась, дернула головой, не пожелала открыть рот, красная сахарная мармеладка упала на пол; набиравший номер Нетаньяху стал свидетелем этой сцены. Ему пришлось повесить трубку и набрать заново. Я наклонился, поднял с линолеума мармеладку и бросил в раковину, Эдит достала ее, открыла мусорное ведро — крышка издала звук, похожий на отрыжку, — и выбросила мармеладку, поморщась от вони подгузника.

— Эдельман, ну, Эдельман, — произнес Нетаньяху и перешел на иврит с плавным славянским акцентом, — Варшава, вспомнил я.

Я взял тарелку, и старшие мальчики атаковали ее, прежде чем я успел поставить ее на стол. Они заполонили двор, опрокинули стены, набили рты вафельными дверьми и марципановыми оконцами с лакричными ставнями, роняя радужную посыпку и пряничные крошки.

Я отправился на кухню за салфетками, но в столовой столкнулся с Эдит — она сунула мне поднос налитых до верха кружек с маршмеллоу.

— Этот какао из разряда тех, что не оставляют пятен, верно?

— Верно, Рубен, а твои шуточки из разряда тех, что называют дурацкими. — Она развернулась и пошла на кухню. — Угощение для взрослых я сейчас принесу.

Я отнес какао Джонатану и Бенджамину, Идо обиженно вскрикнул, и Циля попросила меня дать ему «мятную палочку» — леденцовую карамель, догадался я, выдернул полосатый кол из забора и протянул ему.

Бокалы, вино, крекеры, сыр и тупые кинжалы, чтобы намазывать и колоть, — угощение для взрослых. Оливки и орехи. Сперва Эдит принесла миску с оливками, потом миску с орехами, потом миску для оливковых косточек, потом миску для ореховой скорлупы. Она уходила на кухню при малейшей возможности, приносить уже было нечего, я даже подумал, сейчас она принесет самого Нетаньяху, телефон, по которому он разговаривает, и содержимое холодильника — сливочное масло, яйца, остатки вчерашнего мясного рулета, позавчерашнего цыпленка по-королевски, формочки для желе, терку для клецок, миксер, блендер, сам холодильник, — но Эдит наконец села на стул напротив меня и выдавила улыбку.

А потом хлопнула себя по бедру и вновь поднялась:

— Забыла салфетки.

Такова уж Эдит — выпускает пар в хлопотах.

Она раздала салфетки, бумажные, старшие мальчики не развернули их на коленях, а заложили за ворот рубашки на манер слюнявчика — он защищал от капель какао их тонкие диснеевские свитерки, но не наш ковер.

— Бумажные салфетки, — проговорила Циля, — бумажные полотенца, бумажные скатерти. Бумага, бумага, бумага. Вот что мне нравится в Америке: однократные предметы.

— Одноразовые, — поправил я.

— Однократные чашки, миски, тарелки. Однократные подгузники. Никаких тряпок. Насколько же проще растить детей в Штатах.

— Правда? — сказала Эдит.

— Стиральные машинки, сушильные. Машинки для посуды. Нужна тебе теплая вода, нужна тебе горячая вода, просто открываешь кран, и она течет, обжигает, никаких тебе баков, не надо ждать, а летом кондиционер, не вентилятор. В Израиле это предметы роскоши, ни у кого