верить в бога по-настоящему. Она никогда не считала себя атеисткой – верила во все и понемногу – но должного пиетета к религии все же не испытывала. Может быть, ее энергия просилась именно в это иррациональное русло? Ей бы подошло молиться, она умела отдаваться увлечениям исступленно, не жалея себя.

То ли во всем была виновата жара, то ли то, что они репетировали уже третий час, но никто не мог сосредоточиться. Верещание сопрано становилось невыносимым. Дирижер начинал терять терпение, когда вторые альты третий раз ошиблись на одном и том же пассаже, упустив свой такт, тем самым мгновенно нарушив общую гармонию.

– Вы издеваетесь что ли? – покраснел он, – завтра уже концерт, а вы не знаете свою партию?

Ева, как и ее соседка, с которой они часто одними глазами обсуждали других, невольно закатила глаза. Хотелось ответить ему, что он и так требует от них слишком многого, когда ожидает, что они назубок выучат целых двенадцать произведений с четырех, пяти и шестиголосием и монотонными латинскими словами за такой короткий срок и малое количество репетиций.

Они снова начали петь, но в этот день все шло не так, и даже купольная акустика церкви не придавала объема и воздуха их голосам. Ноты разбивались о каменный пол, как заблудившиеся птицы об окно. Переминаясь с ноги на ногу и мечтая о том, чтобы поскорее куда-нибудь сесть, Ева неожиданно заметила на себе взгляд одного из басов – молодого мужчины с рыжеватой бородой и озорными глазами. Она не помнила, чтобы он хоть раз с ней заговаривал во время репетиций. Тем более заканчивали они всегда поздним вечером и все тут же расходились по домам. Она неуверенно улыбнулась ему и сразу спрятала глаза в своей красной папке с партитурами.

– Ева, не забудь, что завтра нужны черные папки, – напомнил ей дирижер, когда они наконец закончили и начали сходить с каменных ступеней, как спустившиеся на землю модели заалтарных ангелов, уставшие от позирования.

Она кивнула, скорчив про себя раздраженную гримасу. Как будто вызывающая краснота ее папки может нарушить единство хора! Она уже накинула на плечо свою сумку из знаменитого парижского книжного магазина «Шекспир и компания», как вдруг поняла, что позади нее стоит тот самый бас, имени которого она не знала.

– Мне кажется, я видел тебя где-то, – весело сказал он. Ей показалось, что в его французском проглядывал ирландский акцент.

– Может быть, здесь? – неловко пошутила она.

– Ты ведь изучаешь право? – вдруг спросил он.

– Да, – скривилась она инстинктивно, ожидая извечных вопросов про то, как ей это нравится, – и ты тоже?

– Мы в одной группе на семинарах по семейному праву. Донал, – представился он, протянув ей свою широкую розовую ладонь.

Они вышли вместе в пряную майскую темноту, захлопнув за собой тяжелую дверь церкви.

– Готова к завтрашнему концерту?

– Вроде того. Как вы, мужчины, умудряетесь всегда так идеально исполнять свою партию? Женщины гораздо чаще ошибаются, – спросила она, имея в виду сегодняшний провал альтов.

– Не знаю как другие, а я просто заучиваю их дома, пока кровь из ушей не пойдет, – хихикнул он.

– Мне бы такое умение, – жалобно вздохнула она.

– Зато у вас голоса красивее! Обожаю меццо-сопрано, – улыбнулся он.

– Это приятно.

– Мне на вокзал, а тебе? – спросил Донал.

В его голосе и внешности было что-то приятно простодушное, почти народное, как в стихотворениях Бернса. Зеленая майка и простые джинсы, красноватые, словно намазанные соком клубники губы и хитрый крестьянский прищур.

– Тоже, – улыбнулась она, – тебе нравится хор?

– А то! Иначе бы я здесь не пел, верно? – усмехнулся парень, замедляя шаг.

– Ничего, я тоже быстро хожу, можешь не менять темп.

– А я и не меняю, просто думал, а ну как тебе неудобно.

– А что ты любишь помимо права и хора? – спросила Ева.

– Я много чего люблю! Деревья, парки, коричневый цвет, хороших людей, книги, – он достал из кармана куртки платок и шумно высморкался в него.

– А какие книги? – спросила она с легкой опаской, страшась сама не зная чего.

– Томас Гарди, Диккенс, Ивлин Во, Хаксли… В основном старая добротная британская литература, как видишь.

Ей показалось, что это был лучший расклад из всех возможных. Четыре туза.

– Я тоже обожаю Хаксли и Во! – сказала она, и они пустились в долгие путаные обсуждения их романов, то и дело с трудом выуживая нужные слова на чужом для обоих французском языке. Оказалось, что они оба любили «Незабвенную» с черным похоронным юмором на грани добра и зла, высмеивающую англичан, американцев и вообще всех людей, которые считают себя значительнее других. И «Шутовской хоровод» Хаксли про скучающих аристократов, забывающихся в философии, сигаретном дыме и алкоголе.

– А «Грозовой перевал»? – почти закричал он.

– Обожаю!

– Есть еще песня Кейт Буш73…

– Еще больше обожаю! Голос из космоса.

– Но Хитклиф все же такой невыносимый…

– Я тоже его ненавидела. Они все там ненормальные. Но в том и прелесть. И вереск!

– А «Джен Эйр»? – спросил Донал.

– Не мое. Напыщенно и скучно. Да еще эта жертвенность и гордыня…

– И мне не нравится! Из всех Бронте мне ближе всего Эмили.

– А стихи ее видала? Ух! Жалко, что она так рано умерла.

– Как и Эмили Дикинсон.

– О, эта затворница в белом платье! «Открой ворота, Смерть, измученным стадам!» – продекламировал парень.

– Я не настолько хорошо ее знаю, но звучит многообещающе, – засмеялась Ева.

Ей было очень легко с этим улыбчивым рыжим парнем. Никакого романтического напряжения, кокетства, в котором она была не сильна, желания во что бы то ни стало понравиться, впечатлить эрудицией и кругозором… Словно он был бесполым и безобидным, как маленький народец, в который верят ирландцы. Она успела отвыкнуть от того, что люди бывают такими простыми. В последний раз она испытывала подобную легкость, общаясь с соотечественниками. Не зря ей всегда казалось, что между русскими и ирландцами есть что-то общее. Веселое безрассудство, привычка рассчитывать на волшебный авось, умение дружить по-настоящему. Цветущие в умах иностранцев стереотипы о мрачности этих национальностей, в то время как в нужный момент нет никого веселее и дружелюбнее, чем они.

– Я и кино люблю, – сказал Донал, когда они подошли к вокзалу и остановились у скамейки, заполненной даже весной мерзнущими бездомными.

– Я тоже, вот даже в киноклубе состою, – кивнула она и тут же пожалела, что не прикусила себе язык. Надо потихоньку привыкать к тому, что теперь она больше не часть мира великих киноманов, что она никогда в полном смысле слова не была там своей.

– Ничего себе! Я что-то об этом слышал. Рекомендуешь сходить? – спросил ирландец, глядя на нее с любопытством.

– Нет, ты знаешь, нет, – сказала она серьезно, – там даже попкорн под запретом.

– Ужас какой! – содрогнулся Донал.

Она обрадовалась, словно только что спасла его от какой-то смутной опасности, вроде нападения огнедышащего дракона. Нельзя ломать нежные души.

– Может, поедим мороженого? – сказал он.

– Завтра же концерт…

– Я люблю рисковать. А ты?

Ева рассмеялась и ответила ему, что всегда готова к риску, даже если это было вопиющей ложью.

***

Она гуляла одна по вечерней Женеве, поражаясь, как этот город за относительно короткое время успел стать ей родным. Не таким, как Москва, конечно, но близко к тому. Она проходила мимо монументального здания почты, закрытых сувенирных магазинов, очередной церквушки, которые всегда вырастали на пути неожиданно, как грибы после дождя. Обнимала взглядом скучноватые серые и кремовые фасады зданий, пружинила вместе с дрожащим мостом через реку, купалась в свете сверкающих и суховато-официальных вывесок банков.

Курсируя по Риву, она снова бросила несколько сантимов в футляр от гитары карлика, бессистемно бренчащего по струнам. Всю зиму его не было, и она снова боялась, что его больше нет в живых. Ее очень обрадовало то, что она ошибалась и он лишь уползал в свою берлогу, чтобы согреться или гастролировал по другим швейцарским городам.

Она упивалась огоньками, пляшущими в воде и фонарях. Кивала выделяющимся своей белизной в темноте лебедям, будто знала