– Тима, – едва слышно прошептала она. – Похоже, я не справилась, Тима.

Немец смотрел на неё насмешливо.

– Sie können nicht, Idiotchen. Und warum? Zeb![21]

Ксения подняла глаза. Круглоголовый возвышался прямо перед ней. Затвор фотоаппарата щелкнул ещё раз. Немец присел. Он хотел сделать снимок крупным планом. Автомат болтался на его груди. Второй враг стоял чуть поодаль с оружием наизготовку.

– Mach dir keine Sorgen, Johann, alles andere ist tot, – сказал фашист с фотоаппаратом. – Und das Mädchen blieb keine Patronen. Nein, so was! Dreckig, stank, aber immer noch niedlich! Ah, russische Frauen![22]

– В лесу кто-то ест, – русская речь Иоганна оказалась забавно корявой. – Там прячется ведмед, Хенрик! Бродя, ходя. Эй, выходя! Wir müssen Zibelmanu helfen! Er blutet. Ein russisches Mädchen soll warten. Wo es dazu kommen wird?[23]

Немец по имени Иоганн целился небрежно. Одиночный выстрел из автомата сшиб заиндевевшую ветку. Чахлая поросль на болоте ответила метким попаданием. Пуля ударила в грудь Иоганна, выбив из неё фонтан алых брызг.

«Лейка» Хенрика упала в тающий снег. Ксения кинулась в сторону, скатилась с дорожной насыпи. Сила и ловкость внезапно вернулись к ней. Ей вслед стреляли и незадачливый фотограф, и тяжело раненый Зибельман. Теперь немцы экономили патроны, стреляли одиночными выстрелами. Чахлая поросль на краю дороги отвечала им огнем. Вот уже и Хенрик с громким воплем повалился на дорогу. Ксения пыталась ориентироваться на вспышки выстрелов, но стреляли несколько человек из разных мест. Сколько же народу засело на обочине дороги? Кто эти отважные бойцы? Наверное, те самые партизаны, о которых не раз упоминал Соленов. А может быть, отступающая часть РККА? Они могут знать место расположения штаба сто первой дивизии! Казалось, способность здраво и быстро рассуждать вернулась к Ксении, когда она с разбегу вломилась в огромный заиндевевший куст бузины. Бездонная пропасть разверзлась под ней. Она долго падала в холодную глубину. Сильный удар по голове, обильный ледяной душ, внезапный яркий свет и отвратительный гнилостный запах.

* * *

Ксения открыла глаза. Лохматый, засаленный волчий треух, странные, с прожелтью глаза, мокрая бородища – перед ней стоял кладбищенский сторож Вовка Никто.

– Ты привел партизан? – Ксения попыталась осесть в снег, но Вовка крепко держал её за плечи.

– Если не пойдешь за мной, то немцы заберут тебя в лагерь. Помнишь, я говорил о лагере под Вязьмой?

– Это вражеская агитация, – пролепетала Ксения.

– Забудь о вражеской и слушай дружескую, – зрачки Вовки были узки, как у кота, изо рта отвратительно смердело. – Становись на лыжи и иди следом за мной.

– Немцы мертвы. Я не могу идти. Я ударилась головой. – Ксения пыталась возражать, а сама прислушивалась к звукам, доносящимся с дороги. Там отрывисто тарахтел мотор, слышались немецкая речь, собачий лай, топот. Похоже, к немцам подоспела подмога.

Вовка поставил её на лыжи, сунул в руки палки, а пистолет отобрал. Широко размахнувшись, закинул его подалее. Оружие с громким бульком погрузилось в озерцо. Вовка кинулся в противоположную сторону. Ксения замешкалась было, но, заслышав собачий лай, поспешила следом.

* * *

Сколько раз он пересекал дорогу? Два, три раза? Ксения скоро догадалась, что Вовка кружит вокруг одного и того же места, путая следы, часто меняя направление бега. Снег всё усиливался, вьюжило. Их следы быстро заметала поземка. Они постоянно слышали лай собак и отдаленный гул. Теперь Ксения знала, как гудит передовая. Там идет сражение, там полыхает фронт. Они идут туда? Не может быть! Звуки орудийных разрывов доносились то справа, то слева от них, а иной раз она слышала пальбу у себя за спиной. В густом снегу терялись ориентиры. Собачий лай то приближался, то затихал в отдалении. Слева чернело низкое редколесье, перемежающееся неровными пятнами воды. Ксения понимала одно: они всё время идут по краю болота. Наконец Вовка резко повернул влево; не снимая лыж, изловчился и перепрыгнул через бочажок, остановился. Впервые за всё время их бегства кладбищенский сторож заговорил с ней.

– Снимай лыжи. Это болото, на нём от лыж никакого толку. Вот если только вымерзнет, но это не завтра. Лови!

Пачка махры в желтой обертке упала на снег рядом с Ксенией.

– Я не хочу курить. Есть хочу! Я всё время хочу есть!

– Пройди туда-сюда по полтора десятка аршин да рассыпь табак.

Ксения повиновалась.

– Теперь сигай через бочаг. Да смотри не угоди в воду.

– Я хорошо плаваю!

– Да не потонешь тут! Но если вымокнешь – быстрая смерть по такой погоде.

Ксения кинула ему лыжи, потом прыгнула сама, ударилась лицом в пропахшую махрой бороду лесника, чихнула.

– Что будем дальше делать? – без надежды на ответ спросила она.

– Там Москва ваша поганая. – Кладбищенский сторож махнул лапищей вправо. – Мы туда не пойдем, потому как немец идет туда же. Да и неча делать на Москве-то.

Ксения задохнулась.

– Антисоветчик, враг!.. – едва слышно прохрипела она.

– Там фронт, – кладбищенский сторож невозмутимо махнул рукой налево. – Красноармейские олухи попусту под немецкие танки кидаются. Туда-то и надо податься. Пока дойдем – там будут одни мертвецы. Среди мертвых безопасно.

– Я не пойду! – насупилась Ксения. – Я комсомолка, и мне ваши речи слышать противно. Лучше сразу убей.

– Пусть лучше немец тебя убьет, чем я, – осклабился Вовка. – Пойдем, дура. Будешь слушаться, может, выживешь.

Он порылся за пазухой, достал тряпицу, развернул, показал Ксении большой ржаной сухарь.

– Дайте мне! – давясь слюной, попросила она, и Вовка отломил половину сухаря. Другую половину он спрятал.

Она, позабыв науку Пеструхина, торопливо съела скудную пайку. Ела стоя, словно опасаясь, что, насытившись, уже не сможет подняться на ноги. Ранние сумерки начала ноября равнодушно смотрели на них сквозь снеговую пелену.

– Надо бы горячей воды попить, – задумчиво молвил кладбищенский сторож. – Но это попозжее, ближе к ночи.

– Может быть, доедим хлеб? – спросила Ксения. – А вы? Вы же не поели!

– Мне не надо. Рано ещё.

– Жадный вы! Вот и вчера пожадничали. Зажали табак. Не дали мужикам. А теперь они все мертвы! – голос её зазвенел в вершинах дерев.