– Вот они, родные тополя! – пробормотал он.

А тополя-то погорели, превратились в обугленные, изломанные головешки. Когда-то, совсем ещё недавно, они росли вокруг кладбищенской ограды. Летом отбрасывали густую тень на погост, зимой потрескивали на холодных ветрах. А зимой в их кронах шумели морозные ветры, летом щебетали птахи, осенью их листва устилала тропки, проложенные между могил. Многие годы жители деревни Скрытня и окрестных деревень хоронили на этом пологом склоне своих мертвецов, а деревья над ними становились всё выше, смыкались кронами. Ныне южный бок холма казался странно пустым. Останки вековых тополей устилали истоптанную землю. Обожженная щепа хрустела под ногами. Они пробирались мимо развороченных могил. Ноги застревали в переплетениях изогнутых кованых прутьев. Один из них пропорол сапог Ксении. Боль на короткий миг обожгла ногу, но страх и усталость оказались куда сильнее. Они протискивались меж развороченных могил вдоль ограды. Ксения уже видела их цель – приземистую, кособокую избушку с невысокой трубой. Каменная кладбищенская ограда местами обвалилась, но домик сторожа, по счастью уцелел.

Наказав Ксении оставаться снаружи, Вовка распахнул дощатую дверь в сени. Избушка выдохнула наружу уютное тепло. Изнеможение давило на плечи, принуждая улечься на снег рядом с бойцом. И она легла, подсунув под себя край окровавленной шинели. Теперь Ксения видела его лицо совсем близко. Юное, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, оно казалось фарфорово-бледным и неживым. Тогда Ксения узнала его. Это был один из курсантов, тех самых веселых парней, которые обогнали их на Минском шоссе, на выезде из Москвы. Над его губами поднимался едва заметный парок – значит, он был жив. Ксения, опасаясь провалиться в сон, вспоминала веселых парней: Матвей, Федор, Иван, Славка, Илья. Этого вот, кажется, звали Петя. Он угощал её суррогатным коньяком, весело смеялся, пытаясь поцеловать. Высокий, румяный, сильный – таким он запомнился ей. Сколько же дней минуло? Неделя? Десять дней? Нет, кажется, прошло не более недели, и за это время весь мир перевернулся.

Скоро неотвязная пороховая вонь разбавилась запахом печного дымка. Кто-то разжег костер. Совсем рядом, близко, но Ксении не хотелось поднимать голову. Хотелось прижиматься грудью к боку малознакомого, едва живого парня. И только не вставать, ни в коем случае не подниматься на ноги. Опасаясь закрыть глаза, она неотрывно смотрела на его фарфоровое, странно чистое лицо. Правильный нос, округлый, с ямочкой подбородок, пушистые ресницы. Вот они дрогнули, парень приоткрыл глаза, грудь его приподнялась. Первый стон оказался тихим, но Ксения уж знала, что за ним последует. Она вскочила на ноги раньше, чем он начал вопить.

– Петя, Петруша, – приговаривала она, хватаясь за полы плащ-палатки. – Не кричи, милый! Всех мертвецов на кладбище перебудишь!

Из темноты явился Вовка и помог ей затащить раненого в избушку. В домишке пахло обжитым жилищем и березовым дымом. Внутри дома было темновато. Лишь живое пламя засвечивало из-за печной заслонки да в красном углу теплилась лампада.

– Я затопил печь, – проговорил Вовка. – Конечно, могут заметить. Но вокруг столько дымов курится! До света можно передохнуть. А потом в лес, в чащу пойдем…

– Я не смогу! – Ксения кулем рухнула на пол рядом с печкой, подкатилась, прижалась к её холодноватому пока боку так же, как недавно прижималась к раненому бойцу.

Тот перестал кричать, хоть и был в полном сознании, а может быть, и благодаря ему, понимая, как тягостны для товарищей его крики. Парень, кривясь и кусая губы, смотрел, как Вовка режет на нём одежду.

– Со светом надо уходить, – продолжал Вовка. – Придут немецкие похоронные команды. Они-то всегда своих хоронят.

Ксения с тоской вспомнила о павших своих товарищах, о тех, кто остался лежать по обочинам дорог незахороненными.

– Они железо берегут. За танками подбитыми обязательно вернутся. Всё, что можно починить, починят. Одно слово – немцы.

Раненый вскрикнул.

– А как же он? – Ксения приподнялась. – Его с собой понесем?

– Он до утра помрет, – глядя в искаженное болью лицо бойца проговорил кладбищенский сторож. – Вон, на месте спиридоньевской могилы большая воронка. Там его и захороним. А пока надо соборовать, что ли.

Вовка полез на скамейку, достал из-за образа растрепанную книжицу и пару свечек. Из сеней принес ковш воды, из-за печи достал полотняный мешочек и ступку, а для Ксении – вялую, подмерзшую репу. Потом он что-то долго тер и толок, подливая понемногу воду в ступку. Раненый непрерывно стонал, то и дело срываясь на крик. Когда Вовка затеплил свечу, вялая репка взорвалась в желудке Ксении, вытолкнув в горло ком горькой желчи. На миг она ослепла, и это было к добру, потому что Вовка успел прикрыть исковерканные, кое-как перетянутые жгутами и бинтами ноги раненого грязной кошмой.

– Помрет он, девка. Скоро уж, – проговорил кладбищенский сторож, вливая в горло юноши снадобье из ступки.

Скоро тот впал в забытье, а Вовка принялся читать из книжки и читал всю ночь. Он продолжал читать, даже когда прогорели и обе свечи, и дрова в печи. Читал он без запинки, словно помнил все молитвы наизусть. Ксения то забывалась сном, то пыталась плакать. Слезы кладбищенский сторож одобрял.

– На то она и Голгофа, – приговаривал он. – Самое подходящее место для плача.

Умершего завернули всё в ту же шинель. Ксения не захотела оставаться с ним одна и пошла следом за Вовкой на кладбище. В бледных сумерках поздней осени можно было кое-как рассмотреть место недавнего побоища. Расположение артиллерийской батареи было выбрано удачно. Стали поперек дороги, ведущей от подножия высоты к церковной ограде. Пять пушек, их них три – разбиты. Две уцелели, но расчеты мертвы. Вовка осмотрел каждого убитого. Каждому подносил зеркальце к губам.

– Их должно быть два десятка, – приговаривал Вовка. – А тут всего десять да четыре, да пятый помер в моей избушке. Где остальные, девка? Пойти на поле поискать? Если кто из них и был жив по нашем приходе, все ночью померли от холода. Тех пусть немцы хоронят.

Ксения со странным равнодушием смотрела на убитых артиллеристов. Она узнавала многих. Первым из опознанных ею оказался командир батареи. Он сидел, привалившись боком к орудийному лафету. Старший лейтенант не был изувечен, и Ксения без боязни приблизилась к нему, прикоснулась пальцами к красивому лицу, но он не моргая смотрел куда-то мимо неё отрешенным, скучающим взором. Ресницы его стали белы от инея, губы посинели. Нет, он не похож на Тимофея, слишком уж мертвый.

– Любуешься? – Ксения вздрогнула, обернулась.

Вовка стоял над ней, исходя густым паром и с большим топором в руках. Откуда-то он притащил ветхие розвальни с короткими обломанными оглоблями. Кладбищенский сторож со всей силы ударил по прицелу орудия обухом топора один раз и другой, и третий. Железо отвечало ему печальным звоном.

– Что смотришь? – ощерился Вовка на Ксению. – Клади красавца, в санки – потащим хоронить. Всех уравняем: и красавцев, и неказистых.