– Такое носишь с собой? – хмыкнул политрук. – Не боишься? За такое фашисты повесят на первом же столбе.

Кладбищенский сторож весело закивал, скаля рот в щербатом волчьем оскале. Оглядев скудное угощение, пришелец сам, добровольно достал из вещмешка «кирпич» крупнолистовой махры в желтенькой обертке.

– Смеешься? – набычился политрук.

– За Вязьмой. – кладбищенский сторож махнул рукой в темноту, – не доезжая Дорогобужа, большой лагерь. Там вешают каждый день. И это счастье – быть повешенным. Быстрая смерть на миру, без утраты человеческого образа. Я насмотрелся, привык и теперича не боюсь.

– Может, врешь, что член колхоза? Может, ты лишенец?! – вскинулся политрук. – Против советской власти агитируешь?

– Да оставь ты его! – вмешался лейтенант. – А ты – как там, бишь, тебя?

– Вовка Никто.

– … поделись, что ли, табачком. А про лагерь не трепись. Враки это. Бойцы РККА в плен не сдаются.

Пока суть да дело, Ксении удалось рассмотреть сторожа получше. Спутанная седеющая борода закрывала его шею и верхнюю часть груди. Большие кисти его рук с обломанными грязными ногтями, не знали покоя. Развязав и завязав бечевку «сидора», они принялись отделять от полей «Красной звезды» правильные прямоугольные лоскуты, пригодные для изготовления козьих ножек. И ни разу пальцы его не дрогнули под сокрушительными обвинениями политрука. Он сидел возле костра в неудобной позе, на корточках. Узкое бледное лицо его обрамляла тень усталости. Он сворачивал самокрутки и выкладывал их в ряд на поросшее изумрудным мхом бревно, то и дело с тревожной собачьей преданностью посматривая на лейтенанта и политрука. На Ксению он тоже посматривал, но изредка и с неприятным плотоядным выражением, так, словно давно не видывал женщин. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?

– Сорок два мне года, – словно отвечая её мыслям, произнес кладбищенский сторож. – Так записали в сельсовете. Но тут может быть ошибка. Родители сгинули, и годов моих точно никто не помнит. От того и зовусь я Никто.

Ксения отвернулась, пытаясь спрятаться от его взгляда, зашла с другой стороны костра, привалилась спиной к спине Пеструхина и даже ухитрилась задремать. Сквозь сон слышала она запах ядреного курева, треск горящих веток и тихий голос пришельца из леса, на все лады произносивший одну и ту же фразу:

– Надо же, с самой Москвы люди! Вот уж не чаял, не гадал! Вот уж сподобился Вовка!

– Много у тебя табака? Ещё есть? – осторожно спросил лейтенант.

– Есть, – был ответ. – Но не здесь. В лесу припрятано.

– Запасливый, – пробормотал политрук неодобрительно. – На последние трудодни махрой запасся? Может, ты всё-таки не член колхоза? Может, с кладбищенских дел кормишься? Может, ты лишенец? Недобитый враг трудового народа?

Не обращая внимания на болтовню политрука, кладбищенский сторож каждого оделил куревом. Нашлось у лесника и вяленое мясо, и хлеб, и сушеная морковь, которую заварили кипятком и пили с наслаждением.

– Вот хорошо! – приговаривала Ксения.

– Чего хорошего? – едва слышно отозвался Соленов. – Это и есть голод.

Впервые за три дня они наелись досыта. Вовка быстро рассовал по карманам остатки еды, кисет, обрывки бумаги и коробки со спичками, не забыв наделить махоркой всех желающих с запасом. Даже для Ксении он скрутил «козью ножку». Но та отказалась.

* * *

Утром третьего дня снег валил крупными хлопьями. Лыжи увязали в белой мякоти. Они двигались медленно, а Вовка Никто вовсе отстал. Канонада утихла. Теперь они слышали только скрип снега под лыжами и собственное дыхание. Когда Соленов принял решение выйти на дорогу? Ксения не помнила этого. Она просто следовала за спиной Пеструхина. Взобраться на дорожную насыпь ей помог всё тот же старшина. Путь по большаку прокладывал Соленов. Он и пал первым. Просто распластался поперек быстро увеличивающегося красного пятна. Пеструхин, с невероятной для человека его возраста и комплекции ловкостью, прянул в сторону, прочь с дороги. Ксения последовала за ним. Скатываясь в придорожную канаву, она слышала щелчки выстрелов и внятную брань Гусельникова. Тот был ещё жив. Старшина тоже оказался неподалеку. Пеструхин сосредоточенно отстреливался, с предельной аккуратностью целясь при каждом выстреле. Ксения достала из кобуры пистолет. Противника она не видела. Слышала лишь голоса. На дорожном полотне тарахтел мотор, слышались шаги, лязг железа, брань, одиночные выстрелы. Наверное, это стрелял Гусельников. Ведь автомат был у лейтенанта, а он… Глаза Ксении затуманились слезами. В этот момент Пеструхин приподнялся, сделал выстрел. Что-то тяжело упало на дорогу.

– Es ist Zeit, damit aufhören! Zibelman shot![20] – произнес хриплый голос.

Перестрелка возобновилась. Одиночные выстрелы всё чаще перемежались короткими очередями.

Пальба оглушала. Ксения очутилась в плотном коконе, сплетенном из свиста, грохота и металлического звона. Ей чудилось, будто монстр из иного мира, ощетинившийся тысячами щупалец, отплясывает феерический танец, ломая сочленения и разбрасывая в стороны сегменты своего тела. Пеструхин орал, широко разевая черный рот. Она с трудом разбирала слова:

– Беги… стреляют не по нам… там Гусек… на той стороне дороги…

– Я не побегу, – буркнула Ксения.

Когда стрельба прекратилась, замолчал и Пеструхин. Он успел перезарядить винтовку и теперь, похоже, намеревался произвести новый выстрел, когда на край дорожного полотна вышел немец с автоматом на груди. В длинной шинели и низко надвинутой поверх вязаного шлема каске, в сапогах с высокими, плотно прилегающими к ноге голенищами и толстых нитяных перчатках, он зачем-то вглядывался в чахлую березовую рощу у них за спинами. Ксения краем глаза заметила, как Пеструхин вжался в снег, спрятал лицо, замер. Она последовала примеру старшины, и длинная автоматная очередь, прогремев у неё над головой, укоротила припорошенные снежком кусты ивняка. Какое-то время Ксении казалось, что она оглохла и ослепла. Ледяная рука лезла ей за ворот и таяла там, а сверху навалилась каменная тяжесть.

– Станешь стрелять – не расходуй всю обойму, оставь один патрон для себя, – прохрипел Пеструхин. – Не сдавайся. Лучше сразу, хоть и грешно это…

Потом были громкие хлопки, перемежаемые металлическим лязгом. Старшина успел совершил пять выстрелов, прежде чем замертво повалился в снег. Ксения подняла голову и уставилась на подбитые гвоздями подошвы солдатских сапог. Пеструхин лежал чуть выше на дорожной насыпи, как бы закрывая её своим мертвым телом. Борьбе с паникой Ксения отдала последние силы.

Паника! Она подобна тифозному ознобу, горячечному бреду, страшному сну во время тяжелой болезни, когда сердце мучительно колотится в висках, не позволяя совершать обдуманные действия. Пистолет дергался и прыгал в её руках. Сама не помня как, но она обнаружила себя лежащей в тающем снегу посреди дороги. Враги в длиннополых серых шинелях копошились перед ней, пытаясь укрыться за мотоциклом с коляской. Их было двое. Живых. Третий лежал прямо перед Ксенией рядом с мертвым Соленовым. Другие, прятавшиеся за мотоциклом, были живы, но почему-то не двигались. Ксения ясно видела их округлые, похожие на шляпки поганок, головы. Наступила странная тишина, казавшаяся особенно глубокой после оглушительной трескотни перестрелки. «Оставь последний патрон для себя», – так сказал старшина. Это значит застрелиться? Так вот просто? Ксения как зачарованная смотрела на пистолет. Увесистая железная штука. Она глянула в око смерти. Сейчас оттуда вылетит огненный вихрь, вопьется в её тело – и тогда… Неужели она умрет? Ксения нажала на курок. Раздался громкий щелчок. Затем второй, третий, четвертый.