услышал собственного голоса. Что-то говорил ему Березкин, немо шевеля губами, показывая себе на голову.

Турчанинов понял, тронул ладонью затылок, шею — все там было мокро, волосы слиплись, внезапно ощутилось жженье. Ладонь стала красной от крови. «Пустяки, царапина!» — беззвучно сказал он артиллеристам и махнул рукой, приказывая, чтоб разошлись по своим местам.

НЕТ НА СВЕТЕ ПРАВДЫ!

Спустя недели полторы после второй бомбардировки прибывший на бастион подпоручик Толстой зашел в оборонительную казарму, где, как ему сказали, должен был находиться Турчанинов. Остановившись на пороге, некоторое время искал глазами командира батареи среди наполнявшего просторное сводчатое помещение военного народа. Одни из офицеров спали одетыми на койках, накрывшись с головой шинелью, другие, собравшись у крепостной пушки, в амбразуру которой били косые солнечные лучи, вели шумный спор о последних назначениях и представлениях к ордену. Несколько человек за аркой сидели на полу на разостланных бурках и резались в карты. «Ва-банк!.. Идет семерка!» — донеслось до Толстого. Турчанинов в глубине помещения был занят беседой с высоким краснолицым офицером.

Появление подпоручика сразу же было замечено. Со всех сторон послышались приветливые возгласы:

— А,Толстой!

— Господа, смотрите — граф!

— Что, опять к нам?

Улыбаясь и кивая знакомым, а в то же время оправляя на ходу летнюю свою шинель, Толстой размеренным военным шагом подошел к начальнику батареи.

— Честь имею явиться, — представился, сдвинув сбитые коблуки. — Назначенный дежурный на третью легкую батарею подпоручик граф Толстой.

«То, что я сейчас так обращаюсь к тебе, прекрасно меня знающему, представляется мне смешной условностью, детской игрой в солдатики, — говорили и маленькие умные, пронзительные глаза, и самый его тон. — Но раз полагается так делать, я это и делаю, тоже участвую в общей игре».

— Опять к нам? — запросто спросил Иван Васильевич и, улыбаясь, подал руку.

— Опять, Иван Васильевич! — весело подтвердил Толстой. — Да вы никак ранены?

Турчанинов коснулся пальцами черной, стянувшей голову повязки.

— Заживает уже, царапина... Ну что ж, снова будем служить вместе, — сказал он. — Ничего не могу сделать, подайте рапорт командиру бастиона, — сухо бросил он стоявшему с недовольным видом краснолицему офицеру, показывая, что разговор закончен, и предложил Толстому пройти к нему в блиндаж.

— Граф, присаживайтесь! Понтирните! — крикнул, они проходили мимо игроков, безусый офицер с широкой желтой лысиной и худым злым лицом, продолжая метать банк длинными ловкими пальцами.

— Нет, благодарствую, больше не играю, — сказал, улыбаясь, Толстой.

— Как? Совсем?

— Совсем.

Несмотря на солнечный, почти жаркий, весенний день, в блиндаже командира батареи было сумрачно — свет проникал лишь сквозь маленькое запыленное оконце, — с полу несло земляной сыростью.

— Обедали? — спросил Турчанинов, вешая фуражку на костыль, вбитый в глинистую стенку, и причесывая спутавшиеся темно-русые волосы.

— Благодарствую. Пообедал в трактире, как сюда шел.

Турчанинов спрятал гребенку в карман и поднял что-то валявшееся у стены. Подал гостю:

— Полюбуйтесь! Ковалев принес из каптерки показать. Только что получили на батарею.

Тяжелый тупоносый солдатский сапог с ушками, новенький, еще необмявшийся, маркий, крепко пахнущий кожей, только подошва у сапога почему-то полуотодрана. Толстой повертел его в руках, поднял на полковника вопрошающие глаза.

— Картон! — крикнул Турчанинов, гневно краснея. — Картонная подошва! Не угодно?

Выхватив сапог из рук Толстого, постучал костяшкой пальца по оторванной на четверть, девственно чистой и гладкой подметке, рванул ее сильней. Сапог с треском разинул зубастую крокодилью пасть.

— Полюбуйтесь! — Иван Васильевич поднес его к лицу подпоручика. — Полюбуйтесь, как обувают защитников России, севастопольских героев! — Крепко, по-солдатски, выругавшись, запустил растерзанным сапогом в угол. — Всюду воры, лихоимцы, казнокрады!.. Верите, для того чтобы получить из казначейства деньги, полагающиеся на часть, нужно дать этим мерзавцам шесть, а то и восемь процентов от суммы. Иначе ведь и не выдадут. Где это слыхано, в какой армии?

— Ни в одном европейском войске нет солдату содержания более скудного, чем наше, — сказал Толстой. — Да и то доходит до него лишь половина того, что положено.

— А как строили укрепления, слышали? — продолжал изливать свое возмущение Турчанинов. — Мне рассказы вали: кирпич был разворован, на Северной стороне пришлось возводить лишь тонкие стеночки. Землю первое время рыли деревянными лопатами — весь шанцевый инструмент пропал неизвестно куда. Вы представляете себе: наш, крымский грунт, сплошной камень — деревянными лопатами!.. Только потом в Одессе у купцов нашли железные лопаты, стали тысячами привозить на подводах... Неужто не слыхали, Лев Николаевич?

— Слыхал, — тихо ответил подпоручик, сидевший с подавленным видом. — Что же все-таки вы с этими сапогами думаете делать?

— Что делать? — Турчанинов раздраженно усмехнулся. — Ну, подам рапорт начальству, доложу, а солдаты останутся без сапог. Не знаете вы наших порядков!

Сердито, рывком, он достал из-под койки раскупоренную бутылку портера, с полки — толстые стаканчики. По ставилна стол, налил гостю и себе, сказал сердито:

— Пейте.

— Ну как служилось? — спросил Турчанинов более спокойным тоном, остывая после вспышки бессильного гнева.

— Плохо, Иван Васильевич, — сказал Толстой. — Знаете, я страшно рад, что вновь попал к вам на батарею.

— Чем же было так плохо?

— О! — Толстой засмеялся, белея зубами из-под подстриженных усов. — Там j’ ai fait la connaissance de la mere de Кузьма[9]. Самый гадкий кружок, который можно представить. Ни одного человека, с которым можно и поговорить, ни одной книги... Командир хоть и доброе, но грубое созданье... Жили в землянках — холод, удобств никаких... Нет, честное слово, я предпочитаю бомбы и ядра вашего бастиона.

— А как журнал? — вспомнил тут Иван Васильевич.

— Журнал? — Подпоручик потемнел, веселую улыбку точно смахнуло. — От государя получен отказ.

— Жаль! — сказал Турчанинов, глядя на расстроенного Толстого с искренним сочувствием. — Очень жаль.

— Да, жаль... Нашлись люди, которые побоялись конкуренции этого журнала. У нас ведь против всего интригуют... А затем, быть может, идея журнала была и не в видах правительства.

— Вот это вернее, — сказал Турчанинов.

Толстой, придерживая поставленную между колен саблю, глядел в землю, пощипывал ус, насупясь.

— И как раз тут