Какое-то время шли молча. Город виднелся в отдалении — я и подумать не мог, что мы так далеко забрались.

— Почему уехал из Нью-Йорка? Зачем вернулся сюда?

— Я проиграл, чувак. Все имел и все потерял. Кокс и работа, работа и кокс — я устал. Мне все осточертело. Начал выделываться. Нарочно. Рассылал клиентам злобные е-мейлы, угрожал, пытался выманить побольше денег. Решил, что мне нужен еще один год, чтобы заработать по-настоящему большие деньги, а потом вернуться в Европу. Жить рядом с родителями. Выращивать цыплят. Меня выперли через полгода. Удивляюсь, что продержался так долго. Я же сам не понимал, что творю, кто я вообще. Год назад появился у стариков на пороге. Никакой.

Марк поднял с земли палку и рубанул по придорожному кусту, спугнув спавшую там птаху, и она с воплями умчалась в темноту.

— Придя в себя, я первым делом позвонил Веро. Поговорили. Она собиралась на экзамен и сильно нервничала. Познакомились-то мы давно. И знаешь, отношения сложились какие-то странные. Мне было двадцать два, и летом, на каникулах, я работал в баре в центре Нёфшателя. Веро частенько заходила туда купить сигарет, выпить «перно» или пива. Наши родители дружат, поэтому я, конечно, знал, что она еще несовершеннолетняя. Она приходила с друзьями, и я спрашивал у них удостоверение личности, но у нее никогда. Чтобы разговаривать с ней наедине, без помех.

Марк продолжал рубить кусты, ожесточенно и ритмично.

— Да, хорошие были времена. Знаешь, как бывает, — слова вдруг становятся сильнее, увесистее? Вот так и у нас с Веро было. Мы сидели в том говенном баре в центре забытого богом городишки и чувствовали себя единственными философами в нем. Мы думали, что когда-нибудь уедем вместе и изменим мир. Все годы, что мы не виделись, я вспоминал ее такой: в темном баре, с сигаретой в руке. Она была символом всего, что я оставил. Символом всего, что потерял. Символом невинности. А потом стала символом того, к чему я хотел вернуться.

И вот, все испортив и облажавшись по полной, я возвратился и первым делом позвонил ей. Сказал, что еду в Нёфшатель. Что города для меня больше нет, что я с ним завязал. Что деньги у меня имеются, по крайней мере на первое время хватит, а потом займусь юридической практикой, а она сможет работать учительницей в школе. Сказал, что мне нужен ее оптимизм, ее невинность. Ты только представь! Мы не виделись пять лет, не спали вместе почти семь. Но когда она позвонила и сказала, что возвращается ко мне, попросила встретить ее с поезда в Кале, когда я увидел ее в тумане на железнодорожном вокзале, все было так, словно мы ни на день не расставались. Она так и осталась моей малышкой Веро.

Мы добрались до первых городских домов. Далеко на горизонте уже звучали, пока еще робко и нерешительно, первые аккорды рассветного хора. К плеску волн добавлялись скрип дерева и клацанье металла — это рыбацкие лодки снимались с якоря и уходили в море.

— Веро никогда не говорила о тебе. Я думал, что хорошо ее знаю, но она ни разу не обмолвилась о тебе.

— Я ее бросил, не по-хорошему. Это было перед ее экзаменом на бакалавра. Я только что сдал свои в Дофине и подал заявку на работу в Нью-Йорке. Мы с ней лежали в постели в доме моих родителей. Вечер был изумительный, солнце только-только опустилось за больницу, и в дом вдруг залетел ветер. Залетел и сбросил с нее простыню. Я смотрел на нее и думал, какая же она юная и как я люблю ее. Я знал, что разобью ей сердце, может, даже сорву ей экзамены, но все равно сказал, что уезжаю в Америку. Она сразу как-то переменилась, как будто постарела вдруг, понимаешь? А потом собрала свою одежду в охапку, прижала к себе и вышла из дома. Оделась уже почти на дороге.

Веро собиралась в Сорбонну, но в последний момент, уже после экзаменов, она подала документы в Эдинбург. По-вашему называется, кажется, сведение счетов. Думаю, Веро хотела быть подальше от меня. Чтобы ничто обо мне не напоминало. Чтобы забыть. Я, конечно, следил за ней издалека, через Ги. Мы с ним переписывались по электронной почте. Он всегда меня сторонился, но был неизменно вежлив. В отличие от отца, который меня, надо полагать, не выносит. Когда я вернулся, то первым делом взял у Ги ее номер телефона.

Марк швырнул палку через стенку набережной, закурил очередную сигарету и повернулся ко мне:

— Думаю, им обоим, Ги и старику, сильно не нравится, что мы с Веро вместе. Они, конечно, счастливы, что она вернулась. Им и в кошмарном сне не могло привидеться, что их драгоценная сестра и дочь превратится в материалистического сноба, одержимого внешностью и всей это вывихнутой английской кастовостью. Но вот то, что Веро вернулась именно ко мне, для них сильный удар. Старик — настоящий патриарх, pied-noir,[24]привыкший к тому, чтобы его женщины всегда были рядом. В тот день, когда мы с ней расстались, он прикатил к нашему дому и потребовал, чтобы мой отец прислал меня на поединок с ним. Псих. Посторонним трудно понять, почему мы снова вместе, а вот Веро все понимает. Мы оба понимаем друг друга.

Дорога пошла вверх, в город. Я едва поспевал за Марком. У главной площади он остановился, взглянул на серебристо-синее небо, потом на меня. Мы стояли на пустой, сонной площади, а город постепенно возвращался к жизни.

Когда мы сели в такси, на улице уже появились первые туристы в поисках кофе и круассанов. Онфлер остался позади. Деревья по обе стороны от дороги стояли, опустив тяжелые после дождя ветви. До Нёфшателя доехали молча. Я вышел у подножия холма, на котором стоял дом Веро. Марк поехал дальше, к родителям. Светало. В придорожных канавах, превратившихся после недавних дождей в небольшие речушки, зашевелились лягушки и тритоны. Разбегавшиеся по воде круги привлекли внимание цапли, которая несколько раз ткнула клювом в мутную воду, но при моем приближении лениво взмахнула крыльями и улетела.

Я осторожно поднял щеколду на калитке и зашагал по тропинке. Веро сидела на крыльце с сигаретой, съежившись под кустом белых роз. Увидев меня, она выстрелила окурком в мою сторону. На ней был толстый белый джемпер поверх пижамы и отцовские шлепанцы. Я молча сел рядом. Веро предложила сигарету, сунула в рот другую и щелкнула зажигалкой. Я обнял ее за плечи, она опустила голову мне на плечо и глубоко вздохнула. Прилетела цапля, устроилась под деревом над небольшим прудом в углу сада и, поглядывая на нас одним глазом, опустила клюв в бурую воду. Веро откашлялась и заговорила. Вокруг уже вовсю щебетали птицы, и их гам почти заглушал ее слова.

— Генри вернулся в три часа. Дотащил Ги от автобусной остановки. Таким пьяным я Генри еще не видела, а Ги я не видела пьяным вообще никогда. Я дала им алка-зельцер и уложила. Что вы, парни, такое натворили? Ги все бормотал про какое-то полицейское дело. Наблевал в папин портфель. Не знаю, зачем ему понадобился портфель, но он бродил с ним по дому, собирал какие-то вещи, пытался переставить мебель. Вот Генри молодец. Пьяный, а все равно душка. Взялся отчищать тряпкой бумаги от блевотины. Я заглянула к ним час назад. Генри спал как ребенок, закутавшись в одеяло. У Ги на кровати все разбросано, уснул сидя. Вы испортите мне брата.