«Разговор с ним оказался даже интереснее его книг и лекций, – признавался Бонхёффер. – Потому что он вкладывается в него целиком. Никогда прежде я не видел ничего подобного». И он поясняет: «В нем есть открытость, готовность принять любое возражение, которое бьет в цель, и вместе с тем он полностью сосредоточен и упорно отстаивает точку зрения, заносчиво ли она высказана или скромно, догматично или всего лишь условно»167.

В следующие два года Бонхёффер часто наведывался к Барту. В сентябре 1932 года, когда Барт закончил первый том своей грандиозной «Церковной догматики», Бонхёффер приехал к нему в Швейцарию, в Бергли. Заодно он повидал и Суца, который познакомил его со швейцарским богословом Эмилем Бруннером. Когда в 1933 году в Берлинском университете открылась вакансия на кафедре богословия, Бонхёффер попытался использовать связи своей семьи в Прусском министерстве культуры и закрепить это место за Бартом, но Гитлер как раз занял пост рейхсканцлера, жизнь быстро политизировалась, и противникам Гитлера не светили заметные должности в науке или где-либо еще. Кафедра досталась Георгу Воббермину, человеку, скроенному из той же коричневой ткани, что и новый рейхсканцлер. Барт писал Бонхёфферу: «В эпоху рейхсканцлера Гитлера Воббермин куда больше подходит для руководства кафедрой Шлейермахера, чем я. Я слышал, как вы хлопотали обо мне… Я бы, конечно, принял кафедру… Мир сходит с ума, но мы же не позволим ему сломить нас, верно?» 168.

Пока что до восхождения Гитлера оставалось два года. Бонхёффер провел в Нью-Йорке всего девять месяцев, но казалось, будто целую жизнь. Когда он уезжал, нацисты представляли собой маленькую серую тучку на безоблачном небе, а теперь туча почернела и, сверкая молниями, нависла над самой головой.

Бонхёффер писал Суцу о «на редкость мрачных перспективах». Он чувствовал, что «наступает решительный перелом мировой истории»169, предвидел какие-то существенные события. Но какие? Пророческий дар подсказывал ему: что бы ни готовило будущее, Церковь окажется под угрозой и неизвестно, уцелеет ли она вообще. «Так какая польза в богословии?» – спрашивал он. В нем появились серьезность и настойчивость, каких не было прежде: ему казалось, что его обязанность – предостеречь людей о грядущем. Как если бы он видел, что огромный дуб, под сенью которого семьи устроили пикник, на ветвях которого радостно качаются дети, подгнил изнутри и вот-вот рухнет, погубив всех. Эта перемена была заметна и извне, прежде всего по его проповедям, которые сделались более суровыми.

Развалины мемориальной церкви кайзера Вильгельма высятся, будто руины Озимандова царства, среди блеклого цементно-пластикового торгового квартала Берлина. Район этот был почти до основания разбомблен во время налета союзников в 1943 году, и останки некогда величественного собора – пустая, разбитая раковина колокольни – превратились в мрачный модернистский памятник разрушительным силам войны. А до войны то была одна из достопримечательностей столицы.

Сюда Бонхёффера пригласили прочесть проповедь в Праздник Реформации 1932 года [25] . Это воскресенье в Германии посвящалось памяти Лютера и культурному наследию Реформации. Прихожане ждали примерно такой проповеди, какую американцы выслушивают 4 июля в обычной протестантской церкви: что-нибудь патриотическое, с подъемом. Немцам хотелось бы проникнуться гордостью за свое замечательное немецко-христианское наследие и удостоиться похвалы за тот вклад, который они вносят в сохранение этой великой традиции – вот, сидят на жестких церковных скамьях, а могли бы остаться дома и заниматься своими делами. Вполне вероятно, что среди слушателей в тот день находился сам Гинденбург, вождь и воплощение нации – старик посещал именно эту церковь. Все предвкушали прекрасную, вдохновляющую службу. Прихожане расселись с таким приятным, греющим душу ожиданием, и проповедь Бонхёффера обрушилась на них, как внезапный удар под дых. Хотя выбранные им библейские тексты могли бы и насторожить самых осведомленных.

Первым шел стих из Откровения (2:4–5): «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела, а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься». Те, кто был уже знаком с проповедями Бонхёффера, заслышав такую цитату, могли бы выскользнуть через боковую дверь – впрочем, если они предпочитали остаться и выслушать пламенную филиппику, в таком ожидании они не были разочарованы.

Бонхёффер начал не с благой, а с печальной вести: вот-вот пробьет последний час Протестантской церкви, заявил он, «и нам давно пора это осознать». Немецкая Церковь умирает, если еще не скончалась. И ту он обрушил гром и молнию на прихожан, осудил несообразность пышного празднества, когда собрались-то, по сути говоря, на похороны: «Фанфары вряд ли утешат умирающего». Затем он назвал героя этого празднества, Мартина Лютера, «покойником», которого, мол, подпирают и придают ему видимости жизни ради собственных корыстных интересов. Бонхёффер словно ледяным душем обдал аудиторию, а в заключение швырнул в слушателей башмаками: «Эта Церковь уже не Церковь Лютера», – постановил он. «Непростительным легкомыслием и самонадеянностью» было присваивать себе знаменитые слова Лютера «Здесь я стою и не могу иначе» и применять их к собственным целям, как будто эти слова имеют какое-то отношение к современным лютеранам170.

Так и пошло – то была отнюдь не единственная проповедь в этом духе, которую Бонхёффер прочел в 1932 году. Но что такое предвидел Бонхёффер, откуда эта неотступная потребность поделиться своим видением? Он словно бы предупреждал всех: очнитесь, прекратите играть в Церковь. Все вокруг казались ему лунатиками, подошедшими во сне к гибельному обрыву. Но мало кто воспринимал его предостережения всерьез. В глазах большинства Бонхёффер был лишь чересчур серьезным очкариком-педантом, да еще и религиозным фанатиком в придачу. А его проповеди становились все мрачнее.

Чего он пытался добиться этими выступлениями, на что рассчитывал? Неужели надеялся, что прихожане примут его слова близко к сердцу? Но ведь он говорил истину и чувствовал, что избран на это Богом. Он с полной серьезностью подходил к задаче проповедовать Слово Божье и никогда бы не стал оглашать с кафедры всего-навсего свое частное мнение. Знал он также, что зачастую перед людьми провозглашается слово, сошедшее прямиком с неба, и оно отвергается, как отвергались видения ветхозаветных пророчеств, как был отвергнут и сам Иисус. Обязанность пророка – просто, покорно говорить то, что желает сказать через него Бог. Будет эта весть принята или нет – это уже отношения между Богом и Его народом. И все же нелегко произносить слова огненные и знать, что это слова Бога к верным Его, которые Его отвергают. Эта боль неизбежно сопутствует миссии пророка: тот, кто избран Богом, предназначен разделять Его страдания.

Совершенно очевидно, что с Бонхёффером что-то произошло в предыдущий год и продолжало происходить. Некоторые даже называют это событие или этот процесс обращением, однако подобное обозначение едва ли верно. Самому Бонхёфферу и его близким было очевидно, что его вера заметно углубилась, и столь же очевидно было, что его понимание своей миссии, призвания, становится все отчетливее. Несколько лет спустя, в январе 1936 года, в письме Элизабет Цинн он попробует объяснить перемену, совершавшуюся в нем в ту пору: