нарциссами. В доме открыли все окна, и запах скотобойни смешивался с ароматами цветов и свежести. Мэри вернулась из Шотландии порозовевшая и нарядная — в платье из тартана, которое подчеркивало ее неправдоподобно тонкую талию. Она отрастила волосы и больше не собирала их на затылке — все видели теперь, какие они густые и красивые, какого необыкновенного светло-орехового цвета. [14]5 мая это разглядел и Шелли: надо было быть слепым, как отец и мачеха, чтобы не увидеть: между ними что-то произошло, их тянет друг к другу. Ни на меня, ни на Джейн он больше не обращал никакого внимания.

— Папа, мистер Шелли слишком много времени проводит с Мэри и Гарриет больше не приходит к нам, — сказала я как-то отцу.

— Фанни, Гарриет не до нас, ты же знаешь, на подходе уже второй ребенок. А ты не ревнуй, дорогая, и не поехать ли тебе к теткам в Уэльс?

Так в конце мая я оказалась в уэльском графстве Кармантершир в небольшом городке Лохарн, где жили тогда тети Элиза и Эверина. И это был последний счастливый период в моей жизни, очень недолгий, потому что после побега Шелли с Мэри и Джейн 28 июля меня сразу же вызвали в Лондон.

Но пока еще это было начало лета в Лохарне, самое благодатное там время! Зеленые изгибы холмов, похожие на лиры, развалины старинного замка, полноводная река Таф, впадающая здесь в залив Кармантер. Церковь Святого Мартина, заложенная еще в XIV веке: ее двор имел форму правильного прямоугольника и был окружен бескрайними полями. Один раз я решила пойти на запад и посмотреть, не дойду ли до моря, но стало темнеть, а, кроме полей, вокруг по-прежнему не было ничего — пришлось вернуться. В одну из стен этой церкви была встроена средневековая фигурная крестовая плита с таинственным кельтским узором. Как часто я потом вспоминала этот серый крест с наложенным на него кругом — круг как будто говорил мне о том, что все предопределено, все возвращается в исходную точку и вырваться из него невозможно. Уэльс с его ветрами и грубыми каменными домами казался подлинным, настоящим, неспособным на обман — в отличие от Лондона с его лживостью и мишурой. Именно тогда я стала мечтать о том, чтобы переехать сюда и зажить самостоятельной жизнью. В конце концов, здесь провел старость и окончил свои дни мой родной дедушка, отец мамы! В то время можно еще было рассчитывать на помощь теток, но при мысли, что я буду обязана Эверине — или даже окажусь с ней под одним кровом, — холодела кровь. Я уходила гулять и мечтала о встрече — не с поэтом и эльфом, отнюдь! Мне нравились высокие крепкие уэльские мужчины, они отлично умели обращаться со всем, что попадало им в руки, от оружия до молота и наковальни. Господи, думала я, пошли мне хотя бы простого крестьянина — если он полюбит меня, я оставлю дом с книгами и знаменитостями и буду счастлива среди этих полей и деревьев!

Но в самом конце июня пришло письмо от отца. Он сообщал, что Шелли ворвался в его кабинет и объявил: они с Мэри любят друг друга, дали друг другу клятвы — и, как и написано в папином трактате о политической справедливости, это и есть тот самый священный союз, который связывает пару куда крепче традиционного церковного брака. А ведь я еще до своего отъезда в Уэльс предупреждала его об этом. И вот теперь я узнаю, что вместо того, чтобы немедленно отказать Шелли от дома и отослать Мэри в ее любимую Шотландию, папа просит ее помочь ему получить от Шелли те деньги, которые были давно ему обещаны — в счет будущего наследства сына баронета. И папа пишет мне, что это было бы абсолютно справедливо: богатые должны делиться с философами. Он витиевато рассуждал в письме на эти темы, но я думала только о Мэри — в какое положение он ее ставит!

Через месяц пришло еще одно письмо, на этот раз от Чарльза, — оно было полно туманных намеков, и определенным в нем было только одно: меня немедленно вызывают в Лондон. Когда спустя две недели я вошла в дом на Скиннер-стрит, на меня обрушился такой вал плохих новостей, что я снова оцепенела, как в детстве. Мэри и Джейн убежали из дома вместе с Шелли за границу (мне сестра не написала ни строчки). Гарриет приходила к отцу и отчаянно рыдала. Десятилетний Уильям, над которым стали потешаться в школе, убежал из дома — его искали целых два дня! И наконец Проктор Патриксон, который еще 8 августа обедал у отца, вернулся в Кембридж и застрелился. Как я потом узнала, он приезжал в Лондон просить у отца денег: бедность его душила, в университете он был очень одинок и презираем за свое ничтожное социальное положение — получив отказ, Патрик решил, что лучше не жить, чем жить так. Странно, но именно эта новость потрясла меня более всего. Нет, я давно не питала к нему никаких чувств, он был мне безразличен — в отличие от Мэри и Шелли, — но те были по крайней мере живы, а он нет. Я сразу вспомнила о двух попытках уйти из жизни нашей матери — говорили, что из-за моего отца: один раз она пыталась отравиться лауданумом, другой — хотела утопиться в Темзе. Я целыми днями думала о том, что испытывает человек в эту последнюю минуту, что должны были чувствовать мама и Патрик. До того момента мне казалось, что все вокруг меня сошли с ума из-за Шелли, — теперь я уже не знала, здорова ли я сама. Круг, опять этот кельтский круг на кресте постоянно стоял перед моими глазами.

3

Любовь втроем и одиночество

Конечно, они вернулись в Лондон. Началась чехарда обид и объяснений, которые не хочется вспоминать. Мне постоянно давали поручения: то написать Шелли с требованием денег (папа, который решительно отказывался пускать беглецов на порог, теперь, похоже, решил, что на финансовую помощь со стороны Перси он имеет даже большее право, чем раньше). То мачеха просила отнести письмо Клер (теперь Джейн именно так велела себя называть) туда, где они прятались от кредиторов. Мэри не писала мне и не делала ни малейших попыток повидаться со мной — удивительно, но Клер, которую я всегда считала бездушной эгоисткой, была гораздо добрее. Мы встретились, и от нее, а не от