Только глубокой ночью я, наконец, попал домой. Я бросил в кабинете портфель и два чемодана книг, одолженных у Марсело, переоделся и пошел в гостиную. На автоответчике было сообщение; я включил запись, но, поскольку говорить начали до длинного сигнала, мне удалось разобрать лишь самый конец: «…Луиза. Позвони мне, Томас. Мне надо с тобой поговорить». Голос принадлежал не Луизе, это был голос ее матери. Я предположил, что ей хочется побеседовать о взятых у меня в долг деньгах, или о новом займе, или, что более вероятно, о моих отношениях с Луизой. Ни один из этих трех вариантов меня особо не привлекал, но от последнего — имея в виду, что подобные намерения скорее можно было отнести не на счет независимого и бестактного характера моей тещи, а на счет ее склонности все превращать в мелодраму, — у меня волосы встали дыбом. Я лишь на секунду представил себе этот разговор и решил, что не стану ей перезванивать.

Я отправился на кухню готовить ужин. Достал из морозильника пакет шпината и поставил его на плиту, нарезал помидор, остаток огурца и зеленого салата, выложил все на тарелку и перемешал. Затем я подтащил столик в гостиной поближе к телевизору и, пока варились овощи, открыл бутылку пива и закурил сигарету. Хотя от выпитого вечером спиртного и простуды у меня туманилось в голове, я чувствовал себя счастливым: я размышлял о том, что статья об Асорине практически готова, что после ужина я позвоню Клаудии и обязательно застану ее дома, поскольку сегодня был ее первый рабочий день. И тут зазвонил телефон. В один миг в моей голове последовательно промелькнули две противоречивые мысли. Сначала я решил, что это звонит мать Луизы, и если я не хочу вступать в неприятный для меня разговор, то не следует подходить. Затем я подумал, что это Клаудия, и сказал сам себе: «Если она услышит голос Луизы на автоответчике, то она не решится оставить сообщение и повесит трубку». Этот аргумент перевесил прочие; я положил сигарету на краешек мраморной столешницы, пошел в гостиную и ответил:

— Алло.

Смутно знакомый голос спросил:

— Это ресторан «Бомбей»?

«Дерьмо», — подумал я, испытывая необоримое искушение бросить трубку.

Однако я этого не сделал, то ли потому, что представил себе, что могло быть хуже, то ли потому, что вспомнил, как недавно кто-то уже спрашивал про этот ресторан, а я потом раскаивался, что нахамил ему.

— Нет, — наконец ответил я. — Вы ошиблись номером.

— Извините. — Человек явно расстроился. — Дело в том, что я ищу новый ресторан, он называется «Бомбей». Он находится на улице Сантало, ближе к Виа Аугуста.

— Я же говорю вам, вы ошиблись, — упорствовал я. — Здесь нет никакого ресторана.

— Это 3443542?

— Да, сеньор. Но здесь нет никакого ресторана под названием…

— «Бомбей».

— Первый раз слышу, — солгал я.

— Вы уверены?

— Вне всяких сомнений.

— Ну, это естественно, — снисходительно произнес голос. — Он только что открылся. Мой друг уверяет, что там бесподобная кухня. Знаете, и цены умеренные: никаких таких глупостей типа «цены договорные». Поэтому я и звоню.

— Понятно, — сказал я. — Мне очень жаль, но, как я вам уже говорил, вы ошиблись. Ваш друг, вероятно, перепутал номер.

— Скорее всего, так и есть, — согласился он и с изысканной любезностью попросил прощения: — Я искренне удручен, что доставил вам столько беспокойства.

Несколько ошарашенно я заверил:

— Ну что вы, никакого беспокойства.

Я наговорил новый текст на автоответчике вместо прежнего, записанного голосом Луизы, и потом пошел на кухню. Там я потыкал вилкой в шпинат: он еще не сварился. За это время тлеющая сигарета оставила темный след на мраморе, я плюнул на пятнышко и потер. «Как странно», — размышлял я, потягивая пиво и вспоминая человека, который ошибся номером сейчас, и того, кто звонил прежде. «Скорее всего, это один и тот же», — решил я. Я почему-то представил себе, что два почти одинаковых звонка за несколько дней вряд ли можно списать на случайность, но тут же эта мысль показалась мне абсурдной. Я сказал себе, что подобные совпадения бывают только в кино или в ночных кошмарах, и подумал, что достаточно лишь одного необычного и странного происшествия, как моя встреча с Клаудией, чтобы человек погрузился в мир иллюзий. В один молниеносный миг я вновь прожил все события этой недели, и все показалось мне вдруг иным, необычным и слегка пугающим, и в тот же момент меня охватила уверенность, что за последние дни моя жизнь незаметным образом превратилась в кошмар. Я подумал: «Может, она и всегда была кошмаром, и лишь появление Клаудии позволило мне понять это». Эта мысль, теперь кажущаяся мне роковой, в ту минуту даже обрадовала меня: то ли потому, что все важное рано или поздно забывается, то ли потому, что влюбленность ослепляет человека, подобно внезапной обманчивой вспышке, о чем позже бывает стыдно вспоминать, а может, и потому, что я отказывался признаться, будто когда-либо был влюблен в свою жену. Я подумал, что Луизе никогда не было дано оказывать такое влияние на мою жизнь, и счел, что этот факт неоспоримо доказывает более глубокий и истинный характер моей любви к Клаудии.

Покончив с ужином, я набрал телефон Клаудии и с плохо сдерживаемым нетерпением прождал несколько секунд. Наконец сработал автоответчик, и уже знакомый металлический голос предложил мне оставить сообщение. Я положил трубку. Вернувшись на диван, я закурил и, стараясь ни о чем не думать, некоторое время смотрел телевизор. Затем я погасил сигарету, выключил телевизор, собрал остатки ужина, отнес все на кухню, вымыл посуду и отправился в кабинет. За несколько минут я разобрался с экзаменационными материалами и с книжками, принесенными от Марсело; я также бросил взгляд на статью об Асорине и на отмеченные замечания, дав себе слово на следующий день все переписать начисто. Затем я сделал попытку почитать, но вскоре заметил, что не могу сосредоточиться, и решил тут же отправиться спать, чтобы встать пораньше со свежей головой и спокойно работать все утро.

Едва устроившись в постели, я понял, что заснуть мне не удастся. На самом деле я предполагал это и раньше, с того момента, как повесил трубку, не поговорив с Клаудией, и почувствовал, как усиливается мучительная тревога, одолевавшая меня, пока я смотрел телевизор, курил, приводил в порядок бумаги и пытался читать. Я напрасно пытался справиться с беспокойством и тогда, когда чистил зубы, надевал пижаму и заводил будильник на семь утра. Все это время я в глубине души старался объяснить себе молчание Клаудии, но теперь, когда я ворочался в кровати, неотвязные мысли стеной обступили меня. Я представлял себе, что ее задержали на побережье какие-то неприятности с сыном, или с родителями, или с ней самой. Со страхом, даже в какой-то панике я допустил возможность, что она попала в аварию. Я перебирал и отбрасывал тысячи других предположений; невероятно, но среди них ни разу не мелькнула та самая простая и разумная догадка, которая давно бы уже пришла в голову любому другому на моем месте. Много раз я вскакивал с постели: курил, бродил, включал телевизор, смотрел в окно. Я перепробовал все известные мне способы борьбы с бессонницей, но никак не мог отделаться от постоянного вторжения действительности; я слышал (или мне казалось, что слышал) все звуки: редкий гул невидимых машин, дребезжание стекла и металлический хлопок закрывающейся входной двери, шум водяных брызг проезжающей мимо поливочной цистерны, тихое журчание воды в трубах; бессонница превращала в оглушительный грохот звяканье неумолимо отмеривающего секунды будильника, и помнится, я подумал: «Как птица, которая склевывает время ледяным клювом своего тиканья». Пытаясь не думать о Клаудии, я думал о Луизе, а чтобы не думать о Луизе, я думал с той болезненной ясностью, которую придает нашим мыслям бессонница, о Марсело, об Антонио Асорине, о деканше, о Рено и Бульнесе, о Ришелье и Хуане де Калабасас; кроме того, я думал и о конкурсе, говоря сам себе: «Хоть бы мне не пришлось ни с кем конкурировать». Я полагаю, что именно в ту бессонную ночь, среди сейчас уже приглушенных памятью нескончаемых мучений, меня впервые осенило подозрение, что было большой ошибкой говорить Луизе о Клаудии. Я тут же отбросил эту мысль, потому что она меня испугала, а может, и потому, что в глубине души я был уверен, что всегда смогу вернуться к Луизе. Видимо, на какой-то момент меня все же одолел сон: я оказался в огромном прямоугольном зале с облезлыми стенами, покрытыми проступающими от сырости пятнами. Я стоял перед гигантским деревянным помостом, где сидели Луиза, Висенте Матеос и некто, напоминающий то усатого типа из дворика в «Касабланке», то Ориоля Торреса. У всех троих на головах красовались белые парики, пышные и кудрявые, как овечье руно, и всем видом они излучали торжественную значительность, собираясь судить меня за некое преступление, которое то и дело упоминали, но сам я никак не мог понять, о чем идет речь. В следующий момент я увидел Луизу и Клаудию, бредущих по берегу моря, под свинцово-пепельным небом, в сторону какого-то поселка, откуда в небо поднимались плотные столбы синего дыма, окрашивая горизонт; женщины вели за руку ребенка и, обернувшись в мою сторону, весело приглашали следовать за ними, словно побуждая меня преодолеть свою робость, а я старался догнать их, но не мог или не желал, как будто одна лишь мысль попасть в этот заброшенный далекий поселок наводила на меня такой ужас, что я даже не отваживался захотеть этого. Последний раз я взглянул на часы около пяти. Мне показалось, что я слышу пение какой-то птицы, и я решил, что наступает рассвет. В полном отчаянии, чувствуя себя беззащитной жертвой унылых звуков, навязчивых мыслей и воспоминаний, я сказал себе, что ночь пропала и что теперь, когда я совершенно разбит бессонницей, пропадет и день. Еще я подумал, что было бы уместно сэкономить время: вот сейчас я встану, приму душ, выпью кофе и сяду работать. Мне кажется, что именно в этот момент я заснул.