На следующий день я проснулся в начале двенадцатого. Приподнявшись в постели, я сразу же ощутил, что часы сна не принесли желанного облегчения; сказывались последствия бессонницы и простуда: к туману в голове и боли в мышцах прибавилась еще и температура, может, и невысокая, но я чувствовал ее, и еще больно было глотать. Словно желая как можно быстрее разделаться со сном и усталостью, я энергично потер рукой лоб, глаза и переносицу. Потом я встал и все то время, пока брился и принимал душ, про себя проклинал бессонницу и особенно спровоцированные ею ночные прогулки по дому в пижаме и бесконечное курение. Также я решил для себя, чтобы не нагнетать тревогу, не думать больше о Клаудии и отложить до вечера всякие попытки связаться с ней.

Второе намерение мне удалось выполнить, но не первое. Во время скромного завтрака, уничтожая кухонные запасы (пара апельсинов, из которых я выжал сок, немного кофе, пара размягченных галет, пара таблеток аспирина), я сумел побороть свое беспокойство. То ли потому, что аспирин оказал немедленное действие, то ли потому, что организм устроен мудро и не позволяет усугублять плохое физическое состояние плохим моральным состоянием, но, думая о Клаудии, я рассудил: «Мы не виделись только четыре дня. Кроме того, она наверняка работает. Мне должно быть стыдно так психовать. Она позвонит». Сообщение, записанное на автоответчике Клаудии, также помогло мне взять себя в руки, поскольку оно неким образом гарантировало, что, вернувшись домой, моя подруга узнает, как я стремлюсь разыскать ее.

Намереваясь провести спокойный рабочий день, я вышел за покупками. Стояла гнетущая жара, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь серые облака. Медленно переставляя ноги и болезненно ощущая каждое движение своего тела, страдая от зноя и лихорадки, я направился в ближайший супермаркет. Я закупил еды и, сгибаясь под тяжестью пакетов, вернулся домой. Поворачивая ключ в замке, я услышал телефон. Я открыл дверь, бросил сумки в прихожей, бегом побежал по коридору и успел схватить трубку, пока не включился автоответчик.

— Алло, — задыхаясь, вымолвил я.

В этот момент я увидел, что в мое отсутствие на автоответчике появилось сообщение. «Это моя теща», — подумал я, ощутив, как неумолимый закон парности властно вторгается в мою жизнь. Я услышал:

— Томас?

«Как странно, — подумал я, с неотрывным интересом глядя на автоответчик и с полным безразличием на телефонную трубку в своих руках. — Она как будто специально звонит тогда, когда меня нет дома».

— Это Алисия.

Воцарилось молчание.

— Томас? — переспросила Алисия.

Наконец-то мне удалось чихнуть.

— Да, Алисия, — просипел я, доставая пакетик носовых платков из кармана брюк. — Это я.

— Ты так все и болеешь, — произнесла она таким тоном, будто осуждала меня за это.

— Да, болею, — признался я, сморкаясь. — И, похоже, становится только хуже.

Некоторое время Алисия давала мне советы, как лучше бороться с простудой, и только я собрался было спросить ее о цели звонка, как, к моему удивлению, она сама перешла к сути.

— Кстати, — сказала она без всякого перехода, и голос ее заледенел. — Я разве тебе вчера не говорила, что мне нужна заявка?

«Заявка!» — подумал я, скорее с удивлением, нежели с досадой, поскольку в эту минуту мне показалось невероятным, что накануне я провел целый день с Марсело и не задал ему вопроса по этому поводу.

— Извини, Алисия, — промолвил я. — Я забыл спросить у Марсело. Если хочешь, я сейчас позвоню ему и…

— Я это уже сделала, — ответила она. — Но его нет дома, а на кафедре он сегодня не появлялся.

— Не беспокойся. Наверняка мы застанем его днем.

— Документы нужно отослать наверх сегодня утром. Прямо сейчас. Поэтому я и звоню. Льоренс меня просил узнать у тебя, не та ли это форма, что и в прошлом году.

— А какая была в прошлом году?

Она мне сказала. После паузы я отважился:

— Я думаю, что, наверное, та же, а тебе как кажется?

— Какого черта ты меня об этом спрашиваешь!

Следовало бы объяснить грубость Алисии реакцией на мою небрежность, но я предпочел списать ее на счет состояния особой обидчивости, неизменно следующего за ее очередным разрывом с Моррисом. С другой стороны, вынужден признать, что в ту пору я старался демонстрировать на публике некое высокомерное неведение по части академических механизмов утверждения на должность и бюрократической возни по организации конкурса; попутно стоит упомянуть, что подобное неведение являлось лишь жалкой попыткой избавиться от страха, охватывавшего меня лишь при одном упоминании о переизбрании. Хотелось бы, чтобы это прозвучало не попыткой оправдания, но лишь как объяснение того легкомысленного тона, которым я отечески-снисходительно обратился к Алисии, словно давая ей совет в благодарность за рекомендации по лечению простуды:

— Давай сделаем так. Ты пошли ту же самую заявку. А потом переговори с Марсело: если он скажет тебе что-то изменить, то ты изменишь. Как считаешь?

— Мне все равно. Конкурс-то тебе проходить.

— Тогда не волнуйся и делай так, как я сказал, — настаивал я, испытывая неожиданное удовольствие оттого, что мы, вопреки обыкновению, поменялись ролями и теперь я старался унять ее тревогу. — Ты пошли заявку, а днем поговори с Марсело. Он наверняка знает, что надо делать.

— А если я не встречу Марсело сегодня?

— Встретишь.

— Надеюсь.

— А если не встретишь, звони мне. — Я попытался закончить разговор. — Ладно, Алисия, извини, я тороплюсь. И спасибо тебе за все.

Мне послышалась легкая тень неудовольствия в ее ответе:

— Не надо меня благодарить. Я только выполняю свою работу.

— Конечно, — согласился я. — Но… в конце концов…

Я просто был вынужден что-то добавить. И я услышал свои слова:

— Знаешь что? Надо нам как-нибудь выпить вместе по рюмочке.

— Что ты сказал?

Честно говоря, меня несколько обеспокоила недоверчивая интонация вопроса, но я еще не успел испугаться по-настоящему.

— Я сказал, что как-нибудь мы вместе выпьем. Тебе не кажется, что после стольких лет знакомства уже пора?

Я воспользовался ее удивлением, чтобы не дать ей ответить, и быстро сказал:

— Ладно, Алисия, завтра увидимся.

Я повесил трубку и, помня о незакрытой входной двери, с трудом сдержал свое нетерпеливое желание побыстрее узнать, кто оставил сообщение на автоответчике. Я вернулся в прихожую, забрал сумки, ногой захлопнул дверь; затем отнес пакеты на кухонный стол и включил автоответчик. Раздалось далекое шипение, напоминающее шум моря, или шорох шагов по гравию, или, быть может, непрекращающийся слабый стон; голоса слышно не было. Звук тут же оборвался, и, вешая трубку, я подумал, что это могла звонить мать Луизы, которой опять не удалось нормально записать сообщение. Потом я подумал, что это могла звонить Клаудия и, хотя приветствие на автоответчике уже было записано моим голосом, а не голосом Луизы, она все же после недолгих колебаний испугалась, что моя жена услышит адресованные мне слова, и повесила трубку, не оставив сообщения. Первое предположение меня не сильно огорчило, поскольку в некотором смысле избавляло от угрызений совести, что я так и не перезвонил теще; и вторая гипотеза тоже меня не расстроила, ибо позволяла мечтать, что Клаудия вскоре прервет затянувшееся молчание. Вполне удовлетворенный этой игрой воображения, — надежда превратила ее в уверенность, — я решил в тот день пораньше сесть за работу и для начала разложил на кухне по шкафчикам и по полкам в холодильнике свои покупки из супермаркета. Я уже собирался сходить поесть в «Лас Риас», когда снова зазвонил телефон. «Клаудия», — подумал я, снимая трубку.