семи доживу без тебя!..» Мнётся-гнётся Приставалкин. «Что, к семи бежать заступать на пост к другой? В семь и ни секундышкой позжее!» — и помела прочь хвостиком. Распахнул ухажёрик рот, а захлопнуть некому.

— Ты не сдержала слово?

— Да сдерживай я слово каждому ханыге, от меня остались бы загорелые рожки да немытые ножки. Я не просила. Сам навяливался силком. Это если тебе я что посулю, в сторонку не вильну… А потом… В город я лётала не знакомство становить. Я вешаться ходила.

— И сколько?

— Угадай.

— Я не гадалка. И ни разу не держал тебя на руках.

— А ты возьми!

— Хоть сейчас?

— Вот хотько сей моментарий! Только губы накрашу.

— Неа. Не спеши… Не крась… Я ещё не ужинал.

— Семьдесят пять! — Она поклонилась с приседанием.

— Ого! Вес пеночки!.. Да столько тянут три забитые козы. Тенти-бренди коза в ленте!

— А чего ты меня с козами четаешь? — Танёчек погладила голубую ленту у себя в косе. — Что я, рогатая? А, спичка?

— Я на спичку не обижаюсь. И ты не дуйся. Лучше, — Глеб потянул к ней руку, загудел плаксиво, — да-айте, не минайте. Подайте бедному на ко-пее-ечку…

В подставленную лункой лалонь Таня готовно плеснула семечек, будто никакой разладинки и не завязывалось. Верно, водяной пузырь недолго стоит.

— Где ты, смоляное чудечко, веялся всю вечность?

— Отсюда не видно.

— А я знаю. В Кобулетах!

— Какая разведка тебе донесла? Кто лично?

— Ты лично! Утром. Только проснулась — слышу тебя через две стенки. У нас же стеночки — сосед мысленно ругается, а ты слышишь… Подал бы знак… Разве я не поскакала б с тобой?

— Ух! Из горячих ты! — высунулся я в дверь. Меня подпекло, что с этим чапаевцем она разготова на всё. — Там край света! Турецкая граница навблизях! Море!..

Я не знал, чем ещё страшным её подпугнуть.

— Там, — посыпал ералашно, — каждый год восьмого ноября сходятся бывалые моряки и по облакам узнаЮ́т погоду на всейную зиму!

— Плети кружева круче. Кто тебе насказал?

— Глебка.

— Тогда правдушка. Глеб замораживать не станет… С Глебом я б побегла на крайний студливый свет! — вслух подумала Таня и свысока облила меня крутой синью глаз.

— А со мной? — подкрикнул я.

Мне хотелось узнать себе девичью цену.

— С детьми так далеко не заходят! — колко отхватила она.

Ё-моё! Чем он лучше меня? На три года старше? Тоже мне орденок… Так у нас носы одинаково лупятся. Неужели она это не видит? Чего ж тогда так резанула?.. Видали, у Тасютки и петухи несутся! А у нас все куры яловые! Ну погоди… Прощайте, не стращайте. Скоро вернусь!

— Танюшечка невестится — бабушке ровесница! — С разбегу я взлетел на перилко, ограждавшее крыльцо, цыкнул сквозь зубы на ладони, потёр ладошку об ладошку, сочно хлопнул и угорело подрал по стекольно-гладкому столбу на чердак.

Уже с горища я как бы внечай уронил хвастоватый взгляд вниз.

Глеб показал мне кулак, я ему язык. Больше нечего было показать друг дружке. На том и разлучились.

На чердаке было душно.

Разогретая за день серая черепица ещё тепла, как печка.

С осени весь наш чердак был забит кукурузой. Наша кормилица, наша поилица… Очищенная от листьев, она впокат толсто бугрилась по потолку. Глянешь, бывало, на эти горушки полешек — сердчишко радостней застучит. Ведь что ни кочанчик — не меньше хорошего локтя, и зёрна, как лошадиные зубы… Увы, потолок уже пуст. Реденько осталось лишь на жердях, привязанных проволокой к стропилам. Как и доехать до новины?

Я быстро накидал в чайную корзинку кочанов — попарно свисали с жердин на своих связанных золотистых чубчиках.

Вижу, парочка внизу всё агу-агу.

Я потихоньку спускаю корзинку. До пола метра с два. Я выпустил верёвку (другим концом она привязана к скобе) — корзинка грохнулась, как бомба. Зёрна жёлтыми осколками брызнули во все стороны.

В испуге Танютка вскрикнула, ткнулась лицом Глебу в грудь, невольно обняв этого кощея за плечи.

— Ты нарочно? Да? — в презренье скосила она на меня глаза, когда я съехал по верёвке. — Со зла? Да? Всё равно с тобой никто не побежит на край света! Хоть умри тыщу разов! Не побежит!

— А я никого ни в какие бега и не зову.

Не спеша я опорожнил корзинку. Не спеша взобрался по верёвке снова на чердак.

Уже оттуда я услышал, как Таня празднично предложила:

— А давай мыть полы.

— Мне без разницы, — с подчёркнутым безразличием отозвался Глеб.

— А без разницы — делай по мне. Я серьёзно. А он со смешком…

— Ты уверена? Может, не с мешком, а с сумочкой?

Им нравилось выёгиваться друг перед дружкой, кто быстрее, кто чище вымоет у себя пол.

К этому поединку на тряпках домашние относились с весёлым поощрением.

— Тогда айдатушки за водой?

— Так ну айда.

Я бросил снимать кукурузу.

Разбито побрёл по балкам в угол, вальнулся на край горища и слежу за ними из-под стрехи.

С наступлением темноты весь район обычно бегал по воду к колодцу у кишкодрома.[59] Эти же баран и ярочка обогнули дом и именинниками канули в чёрный каштановый овраг. К кринице подались! Слышно лишь, как зазвонно болтают вёдра.

Я лежал и отупело вслушивался в уходящие, в затухающие голоса вёдер.

Отпели и они…

Из-под серой черепицы я пропаще всматривался за дорогу в овражный омут, но ничего не видел.

Быстро зрела ночь, наливалась кромешной мглой. Суматошно толклись всюду светлячки. Они то зажигали, то гасили свои белые стремительные огоньки.

«С тобой никто не побежит на край земли, хоть тыщу разов умри!» — ударил Танин приговор.

Не знаю, отчего мне стало жалко себя, и я заплакал.

Мама хлопотала у печки.

С корзинкой я вжался в тиски между сундуком и койкой, сразу в мешок лущу кукурузу.

Тут сияющие жених и невеста без места принесли по два ведра воды.

Всё ожило, засуетилось в обеих комнатёшках.

— Ну, Глебка, держи нашу марку, — в улыбке сронила мама.

— Танёк, не подгадь! — подняла палец Настя.

Лишний народец вытряхивается на воздух. Нечего тут бананы катать![60] Хочется — стой смотри у крыльца, чья возьмёт!

Подумаешь, малые олимпийские игры!

А между тем к крыльцам слилось народу невпроход. Как они узнали? Уму недостижимо. Сообщение КИСС-ПИСС-ТАСС по брехаловке не читали. Это я помню хорошо. Газеты объявлений не давали. А ротозинь насыпалось — в красный уголок меньше на собрание сбегается.

— Не успеет стриженая девка косу заплесть, покончит Глебушка, — сепетит кто-то нетвёрдым, первомайским голоском.

— Во, во! Косу отрастит — даст кончиту и твой чапаевец.