Этим человеком был Франческо Колонна, и его книга оказалась вовсе не легким орешком, на что, возможно, надеялся Пол. Как ни напрягал он свой умственный мускул, гора не поддавалась. Работа замедлилась, а тем временем осень сменилась сумрачной зимой. Пол стал раздражительным, скорым на резкие, язвительные замечания, в его манерах появилась явно позаимствованная у Тафта грубость. В «Плюще», как рассказывал Джил, обложившийся книгами, одинокий, ни с кем не разговаривающий отшельник постепенно превращался в объект для шуток. Наблюдая за тем, как тает его уверенность, я часто вспоминал отца, однажды сравнившего «Гипнеротомахию» с сиреной, сладкоголосой соблазнительницей с далекого берега, цепкой и жестокой собственницей в реальности. Ухаживать за такой означало рисковать жизнью.

Пришла весна; девушки в обтягивающих топах перебрасывались фрисби у нас под окном, ветки деревьев облепили цветы и птицы, на корте запрыгали теннисные мячи, а Пол все сидел в своей комнате, один, за закрытыми жалюзи, за запертой на замок дверью, на ручке которой болталось его послание миру — «НЕ БЕСПОКОИТЬ!». Все то, что нравилось мне — запахи и звуки, ощущение нетерпения, пришедшее после долгой, потраченной на книги зимы, — казалось ему лишним, пустым и ненужным. Я и сам превращался для него в пустое и ненужное, то, что отвлекает и раздражает. Все, что он говорил мне, походило на сухое сообщение о погоде в какой-то далекой и чужой стране. Мы почти не общались.

Изменило его только лето. В начале сентября, после трех месяцев в обезлюдевшем кампусе, Пол радостно встретил нас всех, и мы вдруг обнаружили, что он снова готов отложить работу ради друзей, с удовольствием тратит время на пустяки и меньше зациклен на прошлом. В первые месяцы того семестра мы переживали ренессанс нашей дружбы. Он легко избавлялся от старожилов «Плюща», глядевших ему в рот с надеждой услышать что-то совершенно возмутительное; он проводил меньше времени с Тафтом и Стайном; в нем проснулся вкус к еде и прогулкам; он даже нашел что-то смешное в том, как выполняют свою работу мусорщики, являвшиеся под наши окна ровно в семь утра каждый четверг. Мне казалось, что Пол стал лучше. Более того, я думал, что он переродился.

И только когда Пол пришел ко мне однажды поздним октябрьским вечером, после окончания осенних экзаменов, я понял, что нас объединяет еще одно: оба предмета наших исследований хотя и мертвы; но упорно не желают оставаться погребенными.

— Я хочу, чтобы ты поработал со мной над «Гипнеротомахией». Есть ли на свете что-то, что может изменить твое решение? — спросил он, и по напряженному выражению его лица я понял — у него есть нечто важное.

— Нет.

Я ответил так отчасти потому, что действительно не хотел возвращаться к коварной книге, и отчасти потому, что хотел вынудить его поделиться со мной своим открытием.

— Мне кажется, я сделал прорыв. Но мне нужна твоя помощь, чтобы все понять.

— Расскажи.

Не знаю, с чего началось увлечение «Гипнеротомахией» у моего отца, что именно пробудило его любопытство, но у меня все началось с того вечера. То, что рассказал Пол, вдохнуло новую жизнь в давно умершую книгу Франческо Колонны.

— В прошлом году, увидев, что я близок к отчаянию, Винсент познакомил меня со Стивеном Гелбманом из Брауновского института, — начал Пол. — Гелбман занимается математикой, криптографией и религией. Считается одним из крупнейших экспертов по математическому анализу Торы. Ты что-нибудь об этом слышал?

— Похоже на каббалу.

— Точно. Ты не просто занимаешься тем, что говорят слова, но и тем, что говорят цифры. В еврейском алфавите каждая буква имеет соответствующее число. Используя порядок букв, можно найти математические модели.

Вначале у меня были некоторые сомнения. Они остались даже после десятичасовой лекции по сефиротике. Казалось, все это не имеет никакого отношения к Колонне. Но к лету я закончил изучение вспомогательных источников по «Гипнеротомахии» и перешел к самой книге. Ничего не получалось. Она упорно отказывалась укладываться в какие-либо модели. Иногда казалось, что вот оно, рядом, что текст задает направление, что, используя ту или иную структуру, можно достичь некоего пункта, но потом предложение заканчивалось, а в следующем все уже менялось.

Я потратил пять недель на то, чтобы понять первый из описываемых Франческо лабиринтов. Я изучал Витрувия, чтобы понять архитектурные термины. Я обращался ко всем известным лабиринтам древности: к Египетскому в Городе Крокодилов, к Лемносскому, Клузийскому и Критскому. Их набралось с полдюжины. Потом до меня дошло, что в «Гипнеротомахии» четыре лабиринта: один в храме, один в воде, один в саду и один под землей. Стоило мне приблизиться к пониманию одного уровня сложности, как он возрастал вчетверо. В начале книги Полифил, заплутав в одном из них, говорит: «Мне ничего не оставалось, как обратиться к милости критской Ариадны, которая помогла выбраться из лабиринта Тезею, дав ему клубок ниток». Книга как будто понимала, что делает со мной.

В конце концов я осознал, что могу полагаться только на одно: на тот самый акростих из начальных букв каждой главы. И, осознав это, сделал то, на что указывала книга: обратился к милости критской Ариадны, единственного на свете человека, который, возможно, мог помочь выбраться из лабиринта.

— Ты вернулся к Гелбману?

Пол кивнул.

— Я был в отчаянии. Только что не кусал локти. В июле Гелбман согласился принять меня в Провиденсе по настоятельной просьбе Винсента. Гелбман провел со мной целый уик-энд, показывая самые разные, самые изощренные приемы расшифровки, и только тогда кое-что стало проясняться.

Помню, что на протяжении всего рассказа я смотрел в окно за его спиной. Мы сидели в спальне совсем одни. Чарли и Джил вместе с друзьями носились где-то у нас под ногами по лабиринтам туннелей. Меня ждал трудный день. Разумеется, я и понятия не имел, что через неделю познакомлюсь с Кэти. Впрочем, в тот вечер Пол полностью завладел моим вниманием.

— Самое сложное, говорил Гелбман, — это расшифровывать текст, основанный на алгоритмах или числах из самого текста. В таких случаях ключ как бы встроен в книгу. К шифру надо подходить как к уравнению или инструкции, и тогда, найдя ключ, ты просто пользуешься им для того, чтобы раскрыть текст.

Я улыбнулся:

— Звучит заманчиво. Если идея верна, можно отправить в отставку все английское отделение.

— Мне тоже не очень-то во все это верилось. Но как оказалось, у данного метода долгая история. В эпоху Просвещения интеллектуалы пользовались им при написании трактатов. Внешне текст выглядел как обычный роман, но тот, кто знал прием работы с ним — подмечал, например, нарочно допущенные опечатки или разгадывал загадки-иллюстрации, — находил ключ. Что-то вроде детской игры. Исполняй указания, и в конце получишь скрытое послание. Чаще всего им была какая-нибудь грязная шутка или лимерик. Один из таких любителей криптографии даже зашифровал собственное завещание, оставив состояние тому, кто сумеет разгадать загадку.

Пол вытащил лежавший между страниц лист бумаги с двумя текстами, первый из которых содержал зашифрованное послание, а второй представлял собой уже само послание в расшифрованном виде. Как первый, который был, кстати говоря, значительно длиннее, превратился во второй, я, разумеется, не знал.