Отец уже давно заметил, что стал хуже видеть, но списывал это на плохое освещение в землянке. И только по возвращении в Шихэцзы он сходил к окулисту и узнал, что полностью потерял зрение в правом глазу. Врач сказал, что это легко было предотвратить, обратись он за помощью раньше. Отец лишь печально улыбнулся.

Летом 1973 года он стал резко терять зрение и в левом глазу, настолько, что ему стало тяжело читать. Учитывая сложность случая, местные врачи не давали гарантий и посоветовали съездить в Пекин. На это нужно было получить разрешение на нескольких уровнях партийного руководства, вплоть до начальства Синьцзянского военного округа. Прошло пятнадцать лет с начала его ссылки, и наконец отцу (а вместе с ним и Гао Ин с Ай Данем) разрешили поехать в Пекин на лечение, а я оставался в Шихэцзы и продолжал ходить в школу.

В Пекине у родителей не было такого места, которое они могли назвать своим домом, их прежнее жилище заняли другие люди, и единственным вариантом было остановиться у Цзян Синин, младшей из двух моих теток. И без того невысокая Цзян Синин теперь еще и сгорбилась оттого, что годами подметала улицы, и ее слух испортился — приходилось говорить очень громко. В моих воспоминаниях из раннего детства, когда она жила вместе со старшей сестрой, хранится образ, как она с застывшей улыбкой на лице приходит с Сиданьского рынка, сжимая в руках пучок овощей и пакетик свиного фарша.

Отец наконец смог увидеться со своим другом Цзян Фэном. Они вместе сидели в шанхайской тюрьме, а потом встретились в Яньане и в 1949 году приехали в Пекин триумфаторами, а в 1957 году их объявили «правыми элементами». С тех пор их общение оборвалось, и ни один из них не знал, жив ли другой. Цзян Фэн всегда был тихим, а теперь и вовсе стал молчуном, но именно от него отец узнал, что случилось с некоторыми друзьями: Дин Лин все еще была в изгнании на северо-востоке, а Чжоу Ян впал в немилость в ходе «культурной революции» и был заключен в тюрьму.

После консультации у врача в Пекине отец ухитрился также съездить в родной город в провинции Чжэцзян. Он не был там уже двадцать лет, и, хотя сам город почти не изменился, его родственники и друзья успели страшно состариться. Он все еще был в опале и не мог переехать обратно в Пекин, поэтому пришлось возвращаться в Синьцзян. Цзян Фэн пришел проводить его на вокзал, и старые товарищи простились со слезами на глазах.

Пропагандистские кампании продолжились. В сентябре 1973 года уже почти восьмидесятилетний Мао в беседе с иностранным посетителем обнаружил свои истинные взгляды, сравнив себя с первым императором Китая, известным как Цинь Ши-хуанди. Правителя царства Цинь обычно изображали в отрицательном свете, как безжалостного деспота, но Мао хвалил его, а Конфуция критиковал. Умеренность Конфуция ему не нравилась, ведь главное для верховного правителя — это единоличная власть. Мао призывал партийное руководство изучать историю и критиковать Конфуция и конфуцианство. Эта инициатива в рамках долгосрочного курса Мао на идеологическую борьбу была направлена против более прагматичных людей в Коммунистической партии.

Вскоре к критике конфуцианства добавилось дальнейшее очернение Линь Бяо, и эту многоцелевую кампанию продвигали все активнее. На досках объявлений в нашей средней школе появились карикатуры на Конфуция, а учителя, которые едва успели вернуться к нормальной жизни, снова стали ходить, повесив головы.

В мае 1975 года шел девятый год «культурной революции», и для множества людей именно эта, поздняя стадия оказалась наиболее мрачной и разрушительной. Вопреки обещаниям Мао, общество не перешло от великого хаоса к великому порядку — напротив, проблем становилось все больше. Китайская экономика в 1974 году функционировала неэффективно, многих товаров не хватало. Жена Мао, Цзян Цин, вступила в сговор с тремя левыми — Чжан Чуньцяо, Яо Вэньюанем и Ван Хунвэнем (их группу потом будут называть «Банда четырех») и конкурировала за власть с Чжоу Эньлаем и Дэн Сяопином.

Со временем Мао стало казаться, что хотя Дэн формально и следует его указаниям, но на деле им противоречит, оставляя лишь внешнюю форму его мысли и отвергая политику «культурной революции». В конце 1975 года, уже больной, Мао произнес речь, в которой объявил, что Дэн не вызывает у него доверия, а его усилия по восстановлению порядка Мао назвал «склонностью правых элементов к пересмотру вердиктов».

Вот в такой тревожной обстановке отцу разрешили вернуться в Пекин. Там ему удалили катаракту на левом глазу, и после операции они с моей матерью и Ай Данем смогли остаться в столице. Я присоединился к ним в начале зимних каникул в первые дни января 1976 года.

Время моего возвращения в Пекин совпало со смертью Чжоу Эньлая. Для интеллигентов поколения отца это событие было грустным и тяжелым. Тридцать шесть лет назад Чжоу Эньлай организовал его переезд в Яньань, а в 1944 году в период движения по «выправлению стиля работы партии» именно Чжоу помог снять с него подозрения. Отец чувствовал, что Чжоу — самый сердечный человек из партийной верхушки, способный понять интеллигенцию и отдающий ей должное. Теперь же, со смертью Чжоу, будущее Китая, как и его собственное, становилось еще более неопределенным. Горе, тревога и дурные предчувствия охватили весь круг его знакомых, впрочем, как и весь Пекин. Одиннадцатого января, когда тело Чжоу перевозили из больницы, где он умер, в крематорий, находившийся в Бабаошане в девяти милях от центра Пекина, множество людей пришло проститься со своим премьером. Хотя политические оппоненты Чжоу — радикалы, связанные с Цзян Цин, — пытались запретить публичный траур, новости о предстоящей кремации разнеслись по сарафанному радио, и когда катафалк медленно ехал по проспекту Чанъаньцзе с востока на запад, по всей его длине стояли десятки тысяч людей, многие плакали. В тот день мы с отцом были в гуще этой скорбящей толпы.

Район Сидань, где мы тогда жили, находился всего в двадцати минутах ходьбы от Тяньаньмэнь. Памятник народным героям — гранитный обелиск в центре площади — стал главным местом траурных мероприятий, последовавших сразу за смертью Чжоу. Я туда приходил каждый день, чтобы записать стихотворения, которые декламировали люди, и отнести отцу, читавшему их с большим интересом.

Однажды мы с отцом отправились на площадь вместе. На нем был старый ватник и хлопковая кепка, а вокруг шеи он намотал длинный шарф. На этот раз отец вернулся на Тяньаньмэнь ослепшим на один