Но самое прекрасное было то, что мы медленно умирали. Выпивая нас по капле, пустыня мумифицирует убийственную красоту наших объятий; от меня останутся лишь густые волосы, браслетом обрамляющие его скелет.

Тристесса заговорил, и в голосе уже чувствовалось, что пустыня медленно его умерщвляет.

– Я выходил из-за дырявого занавеса, а в это время толстый черный пианист-сифилитик складывал безгранично душераздирающие блюзы. Я надевал красные перчатки, красную маску и черные чулки. Из-под занавеса сначала показывались мои ноги; зрители барабанили по столам кулаками, стучали стаканами и кричали как баньши, требуя продолжения. Занавес медленно полз вверх, открывая меня сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром; потом я танцевал, а они пронизывали меня стрелами взглядов и стонали как грешники в аду. Заблудшая у меня душа. Тристесса – поселившаяся во мне заблудшая душа – так долго во мне жила, что я не помню времени, когда был один; однажды, когда я себя рассматривал, она вторглась в зеркало, как налетает под знаменами войско, а потом проникла в меня через глаза. Когда смотришь на меня, Ева, прикрывай глаза.

Он провел по моему лицу ладонью, пальцы которой еще украшали кольца Тристессы, очень, очень нежно; однако прикрывать глаза я не стала, потому что на его лице прочла, как я прекрасна.

– Она была юна, с хвостиками на голове и в маленьком переднике с половинкой пряника в кармане. Кусочек, отгрызенный от этой половинки, оставил после себя рифленый контур зубов, которые его обкусали. И надо же, съели крысы; бедная крошка! Дом был очень старый! Комнаты огромные, холодные, темные. Ее умершую мать хоронили в белом подвенечном платье, всю в белых розах, да, ложе устлали белыми розами, не камелиями, они цвели позже; так она и бродила по бульварам несбывшихся надежд, пока сама не превратилась в мечту.

Получается, он описывал условный жизненный план, к которому приклеил бирку с надписью «Тристесса». И теперь выслеживал ее в кулуарах искусственной памяти, и снова его добыча сама стала охотником. Он существовал в ее образе; она же, как женщина, никогда не была реальностью.

– Как-то раз в одном шатре я исполнял танец с акробатическими элементами. Между началом и концом я проложил самосозданную линию силы тяжести и сам стал натянутым канатом, по которому балансировал на пальцах ног, помогая себе широченными рукавами, наполненными темнотой. За моим номером выступали гномы, боровшиеся в грязи, а до меня – дрессированная лошадь правым копытом подбирала на слух простые мелодии на специально сконструированном пианино. В Клондайке старатели забрасывали меня золотыми самородками, и я думал: «Как славно быть женщиной».

Он ужасно страдал от своих воспоминаний, но он ведь их и придумал, чтобы заставить себя страдать. Возможно, в этой вымышленной автобиографии попадались крупицы фактов, однако она никак не увязывалась с историей Тристессы, которую я наблюдала в старых кинотеатрах, давно уничтоженных. Луна затухала, проявлялись звезды. Мои глаза наполнились маревом озер, а наша лодочка плыла по этому неплодородному морю, приближаясь все ближе и ближе к вечному небытию. И снова его пальцы стали исследовать безупречную фактуру кожи на моей груди, и снова я открыла для него затвор шлюза в своем внутреннем море.

– Но никогда, да, никогда я не попадал в такого рода передряги, как бы красиво ни танцевал, и какие бы смертельно опасные прыжки на трапеции ни исполнял. Я никогда не селился в подобной пещере и никогда не думал, что такой маленький рот может петь так громко…

Отбросив шкуры, мы обнялись на снежных барханах, сгорая от возбуждения и страсти, а вверху, мерцая, двигались по кругу звезды. Когда мне в лицо брызнули водой, я не проснулась, решила, что все еще сплю, такой это был благословенный, освежающий ручеек. Затем вода оросила нас еще раз, потом еще, и я стала слизывать ее пересохшим языком с кожи Тристессы. Призматические капли скапливались на бровях, стекали по щекам, и я подумала, что мы превращаемся в воду и потому сможем напиться вдоволь.

Вдруг руки в черных кожаных перчатках схватили Тристессу за плечи. Его выкрутили из меня, словно пробку из бутылки.

Я разочарованно и одновременно возмущенно закричала.

На меня вылили еще одно ведро воды, а следом, приглушив крики, накинули одеяло. Через пару секунд я пришла в себя. Лежу, не двигаясь, застыв от изумления; под одеялом я словно «в домике», а снаружи доносится резкий хруст каблуков и чей-то отрывистый голос, отдающий приказы.

Этот голос, несмотря на резкие согласные, иногда срывается на визг. Странный голос, безликий; приказы, что он отдает, скрывают их автора. Я слышу тихие упреки Тристессы, но не могу разобрать, что именно он говорит; приподнимаю краешек одеяла, хочу подсмотреть, и тут же руки в перчатках хватают меня за запястья и защелкивают наручники.

Перед тем как убрать одеяло, меня заставляют надеть спецовку механика, которая случайно завалялась у них в джипе, ибо они не в силах видеть меня голой.

Мы в плену.

Мы с Тристессой, надежно скованные наручниками, стояли в центре круга, который образовали пятнадцать джипов, направивших на нас лучи фар. Нас обоих осмотрел какой-то сержант, одетый в темно-зеленые брюки из плащевой ткани и подходящую по цвету рубашку апаш из плотного хлопка с короткими рукавами; на голове у него остроконечная шляпа, чтобы он отличался от остальных, кто в фуражках. Все носили до блеска начищенные ботинки из коричневой кожи, щетинились стволами и пулеметными лентами. Подстриженные под ежика, они сияли чистотой, как надраенный сосновый стол на традиционной фермерской кухне.

В этом безукоризненном ополчении состояло, наверное, человек семьдесят. В положении «вольно» солдаты пялились на нас с детским удивлением и – надо признать – отвращением. У каждого на шее на железной цепочке болтался железный крестик. И всем на вид было не больше тринадцати.

Нас, связанных, крепко держали молодые руки этих солдат; они предприняли все меры предосторожности.

На Тристессу накинули сержантский китель, и он выглядел как Кассандра после падения Трои; по всклокоченным волосам струилось несчастье.

Затем появился Полковник – вышел из джипа, где, скрытый от наших взоров, наблюдал за происходящим. Дружно защелкали каблуки, солдаты вытянулись по струнке. В темных очках, несмотря на глубокую ночь, Полковник был одет в точности как сержанты, только щеголял голым торсом. Впрочем, не совсем голым; его грудь покрывала профессиональная татуировка, выполненная в ярких красках – копия «Тайной вечери» Леонардо; когда он ходил, шевелилась кожа, и лица Христа и его учеников двигались. Жуткое зрелище. Ботинки Полковника были отделаны золотом.

Он приблизился к нам энергичным шагом, и я в невольном почтении рухнула на песок, поскольку меня пнул сержант. Однако Тристесса, как его ни колотили, устоял, пусть и угрожающе раскачивался, будто красивая статуя перед падением.

– Я – Христова плетка! – заявил Полковник.

Войско в унисон заорало «Алилуйя!» высокими мелодичными голосами. В необитаемой тишине они храбро подняли довольно сильный шум.