– Ну куда же ты, солнце? – жарко задышали в ухо. – Испугалась? Испугалась, да? Да ты не бойся, это ж всего-навсего ключ от собора. Или даже от храма. Храма Праведных-во-Гневе, знаешь такой? Говорят, последних адептов вероломный Господин W сжег сто лет назад на костре, предварительно выколов им глаза и вырезав языки. А еще говорят, что там до сих пор справляют тайные мессы. Ты, случаем, их не посещала?

– Пустите! Отпусти, сволочь!

Просьбу Герды конечно же не услышали, но ее полузадушенный крик перевел мысли веселого Господина W в иное русло.

– Кстати о казнях. У нас же, если не ошибаюсь, казнь, экзекуция? Возмездие строгое, но справедливое, так? Ну-с, осужденный, у вас будет последнее слово? Давайте, поразите нас красноречием, я же знаю – вы можете.

Герда невольно взглянула на Кея. Тот стоял, кривя губы, непонятно – то ли улыбку пытался сдержать, то ли гримасу раздражения. В ответ на призыв Господина W он выдавил:

– Перестань паясничать. И отпусти девушку.

– И это все? – возопил Господин W, припадая к Герде так страстно, что становилось очевидно – к ключу от собора твердый предмет не имеет ни малейшего отношения. – Негусто. Вы нас не потрясли, не тронули, не поразили ничем. Итак, постановлением народного трибунала подсудимый К признается виновным в следующих преступлениях… в каких преступлениях, кстати, крошка?

Герда, все еще пытавшаяся высвободиться из мерзких объятий Господина W, не ответила.

– Я убил какого-то Шауля, – мрачно сказал Кей. – И мучил какую-то Миранду.

– Нехорошо убивать Шаулей и мучить Миранд, – осуждающе сказал Господин W. – Очень, очень нехорошо, но, может, за отсутствием предыдущих судимостей мы его простим?

Герда, прижатая к обширной и жаркой груди Господина W, смогла только замычать.

– Нет? Не простим? Ну и хорошо, ну и ладно. Раз, два, три, пли!

Жесткие пальцы сдавили ладонь Герды, курок сухо щелкнул, и… ничего.

– Осечка. Бывает, – сокрушенно констатировал Господин W. – Особенно с этими старыми револьверами системы Робинсона. Отвратительные, в сущности, пукалки. Попробуй-ка лучше мой.

С этими словами веселый Господин завернул несчастную руку Герды за спину, завопил: «Не то щупаешь, детка, не то!», буркнул: «Подержи», – и принялся совать ей в ладонь попеременно дохлую крысу на веревочке, вареное яйцо, четырехлистник клевера, подкову, еще теплую гильзу от зенитного снаряда, выкидной ножик и, наконец, холодную оружейную рукоять.

– Прошу любить и жаловать: «Беретта 92FS», девять миллиметров, полуавтомат, двухрядный магазин на пятнадцать патронов, ствол хромированный. Пристрелян актером Брюсом Уиллисом на съемках фильма «Крепкий орешек», но тебе, милая, это вряд ли о чем-то скажет.

В голове Герды к этому времени уже тонко и нежно звенело, словно в правое ухо забрался комар и передавал сообщение комару в левом ухе азбукой Морзе. Так, девушке показалось, что сквозь развалины галереи, призывно мерцая и не касаясь пола, прошествовала череда крыс, возглавляемая маленькой девочкой с дудкой и ядовито-розовым бантом. Проковылял Бен Хромоножка – идя мимо Герды, он печально осклабился и поклонился, приложив к груди цилиндр. Дерганой походкой пробежала за ним кукла с белым фарфоровым личиком и в розовом парике. Зачем-то прохромал Вигго, таща собственную отрезанную голову под мышкой левой руки, а правая его, изуродованная – пыткой? – ладонь лежала на плече угрюмо ссутулившегося Туба, следом шагал Шауль, держа под локоть раскрасневшуюся Миранду. И много их было еще, живых и мертвых, ведомых крысами и девочкой в стылый туман над крышами, а последним шел Иенс, виновато и понуро свесивший голову. Когда идущие уже растворялись искорками в надкрышной слякоти и в тонком комарином звоне, Иенс обернулся. Он смотрел на Герду с таким безнадежным отчаянием, с такой мольбой, что это неожиданно придало девушке сил – и в ушах ее, заглушив комариный звон, зазвучал негромкий голос бабушки.

Когда Герда уходила из Долины, бабушка уже болела и почти не вставала с постели. Лежала, разметав по подушке снежно-белые пряди, смотрела на Герду глазами, зелеными, как замерзшее море, и говорила: «Мир жесток и в Долине, и за ее пределами. Ты увидишь много боли, девочка, много страданий. Запомни одно. Мы здесь, в Долине, не жалуем зеркала. Если и видим свое отражение, то разве что в ведре с колодезной водой, а вода не исказит и не солжет. Там, в большом мире, и особенно в Городе, все зеркала кривые. Все, все как одно. Остерегайся их. Когда люди видят одну неправду, неправда въедается им под кожу, гложет, как болезнь, – и весь мир представляется искаженным, как отражение в кривом зеркале. У тебя чистые глаза, девочка. Не позволь обману замутить их и проникнуть в твое сердце».

Почти о том же говорила Миранда, и вообще бабушка и Миранда были в чем-то похожи – оттого, наверное, Герда и полюбила старую булочницу. И обе они правы. Ложь и притворство – вот главная болезнь Города. Кей и этот, второй, насквозь пропитаны притворством и ложью. Оттого так омерзительны их слова и прикосновения. Но разве больных следует карать за их болезнь? Нет. Их надо лечить.

Герда рванулась и неожиданно обнаружила, что она на свободе. Жесткие руки уже не удерживали запястья и талию, отвратительный человек отступил – будто расслышал мысли девушки и не мог не признать их правоту. Герда обернулась.

Не было у нее за спиной никакого рослого воина. Девчонка, тоненькая темноволосая девочка-подросток на полголовы ниже Герды, в бесформенных хлопчатобумажных штанах и черной майке со странной надписью «NT N FCKNG BRG!». Глаза девочки блестели – то ли от с трудом сдерживаемого веселья, то ли, почему-то подумалось Герде, от с трудом сдерживаемых слез. Так, глядя на циркового буффона, никогда не поймешь толком – то ли он плачет, то ли хохочет во всю глотку.

– Как же мне вас жалко! – сказала Герда, и с каждым словом голос ее обретал все бо́льшую уверенность. – Мне жалко вас. Вы жестокие и злые, как дети, вы, как дети, играете в глупые игры, но больше всего вы, как дети, маленькие и жалкие. Вы сами не понимаете, что́ теряете, глядя на мир сквозь кривое стекло. Вам неизвестно сострадание, и вы ничего, ничегошеньки не знаете о любви. А ведь любовь – это самое главное. Любовь и свобода, но вам неизвестно даже, что значат эти слова. Вы умеете только прикидываться и кривляться, палить из игрушечных пистолетиков, вешать кошек по темным парадным, устраивать судилища над крысами. Но вы никогда – никогда, слышите? – не поймете, что в жизни есть намного больше. Жизнь удивительная, горькая и прекрасная вещь, а вам этого никогда не узнать, и поэтому мне очень жаль вас.

Пухлые губы темноволосой девочки разъехались в улыбке, обнажив ровные белые зубы.

– Всё? Выговорилась, красавица? – Обернувшись к Кею, она добавила: – Вот. Учись. Таким должно быть последнее слово. Чтобы публика заохала, мужчины прятали скупые слезы, а дамы падали в обморок. И все бы было великолепно, только за последним словом ведь обычно следует приговор, не так ли? Ну так послушай меня.

Кей поморщился и сказал: