ТО, ЧЕГО Я БОЮСЬ:

1. Пауков.

2. Девушек, которые понимают, что я их боюсь.

3. Темноты.

4. Того, что щелкает на кухне.

5. Не стать взрослым.

А это не так уж много, чтобы особенно беспокоиться. Я пытаюсь выдавить из себя еще что-нибудь, как вдруг кто-то говорит у меня над головой:

— Ты работаешь?

Ручка ныряет и проводит длинную кривую линию через всю страницу. Я поднимаю глаза и вижу пару пронзительно голубых глаз, которые, по-моему, уже никогда не забуду. Надо мной стоит Маленькая Буря и смотрит на меня сверху вниз. Она держит в одной руке стопку пепельниц, в другой — мокрую тряпку. Я твердо решаю, что на этот раз не буду остолопом. Сделав глоток, я произношу ясным голосом:

— Да!

И пытаюсь сложить свои бумажки так, чтобы она могла протереть мой столик, хотя что-то не похоже, чтобы она рвалась это сделать. И все-таки кончается тем, что я веду себя, как остолоп. Что сделал бы козел за столом, на котором стоит чашка кофе? Правильно, его неловкие и неуклюжие копыта не смогли бы ничего убрать. Любая попытка кончилась бы катастрофой.

И все-таки мне удается отодвинуть свои бумажки на край стола. И они тут же радостно разлетаются по всему полу. Я наклоняюсь за ними, держась рукой за стол. Стол качается. Мой затылок находится на уровне столешницы, а стол качается. Надо мной слышится надрывный звук скользящих со стола чашки с кофе и других предметов. Я оказываюсь в мультяшке, в которой все идет шиворот-навыворот. Происходит тысяча катастроф, несчастий, столкновений и неудач. Про себя я произношу то, что каждый мультяшный герой произносит, когда понимает, что катастрофа уже неминуема.

Я говорю:

— А-а…

И как раз в это мгновение чашка с уже остывшим содержимым и тарелочка с крошками и двумя кусочками паприки падают мне на затылок. Я мокрый, как курица. И весь в крошках. По спине скользит паприка. Меня с моими бумажками, которые я держу в руках, омывает кофе. Я кладу их на стол и чувствую, как коричневая жидкость оставляет у меня на спине темные полосы. Кофе течет по бумаге, и, когда я пытаюсь стереть его, буквы превращаются в размазанные синие пятна.

Я вздыхаю, Братья & Сестры, и думаю, что остолопу сейчас было бы лучше, чем мне.

Остолоп может протянуть свое глупое «Му-у!» или «Хрю!» или «Бее-е!», и все сразу поймут, что других слов у него нет. Все-таки он всего-навсего остолоп. А я — парень, стою на коленях перед лучшей в мире девчонкой, которая еле сдерживается, чтобы не расхохотаться, потому что я вел себя, как остолоп. Стараясь быть джентльменом. И вы хотите, чтобы я с этим смирился?

Это невозможно, Братья & Сестры.

Это никак невозможно, особенно в такой день, когда дебильная судьба ополчилась против тебя.

Эта дебильная судьба сделала тебя героем комикса, козлом или Чаплиной.

Я беру себя в руки и говорю:

— Я облажался на все сто. Верно? Ты довольна?

Холодно и спокойно. Больше мне ничего не остается.

— Это было круто, — говорит она тоже холодно и спокойно. Потом снова прыскает и выдавливает: — Прости, пожалуйста.

— Хорошо тебе смеяться, — говорю я и улыбаюсь.

Я улыбаюсь суровости жизни, но не намерен показывать Маленькой Буре свои чувства. Про себя я плачу.

Про себя я превращаюсь в черепаху и втягиваю все лапы в панцирь, чтобы сделать вид, будто ничего особенного не случилось.

Про себя я вою.

МОЯ ЖИЗНЬ КАТИТСЯ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! Я НИКОГДА НЕ СТАНУ ВЗРОСЛЫМ!

Я вою.

А внешне я улыбаюсь ей, и она улыбается мне, и я говорю:

— Я еще вернусь. И тогда, возможно, не облапошусь.

— Это было круто, — повторяет она и смеется, и мне кажется, что я никогда не слышал более прекрасных слов.

Можно ли пережить такое?

Можно ли пилить дальше и думать, что жизнь все-таки продолжается?

Да, можно. Можно. Пусть жизнь жжется! Но все-таки она продолжается! Я снова отправляюсь в город, потом домой и опять в город, прежде чем окончательно возвращаюсь и готовлю обед для семьи. Ожог ожогом, но я настаиваю, что жизнь на этом не кончается.

— И это самое главное, Адам, — говорю я себе. — Борьба только начинается.

В ту ночь мне ничего не снится.

В шесть часов я просыпаюсь как огурчик.

И засыпаю опять.

Мне ничего не снится.

И я стою на своем.

Об этом дне мне даже не хочется говорить. Я не скажу ни слова ни о папаше, ни о Франке. Не вспомню о маме, Сёс, объявлениях о смерти, завтраке или Старикашке-Солнце. Это дохлый день. На самом деле он даже не существует. В новом году — если для бедного Адама вообще настанет новый год, — этого дня в календаре не будет. Когда время дойдет до этого проклятого идиотского 17 июля, вместо него будет просто пустота.

Должно быть, именно в такой день утонул «Титаник», началась мировая война или родился Гитлер. (Как ни странно, Гитлер родился в другой день. 20 апреля. Я проверил.) Но я ЧУУУУУУУУВСТВУЮ, что денек был точно такой же.

От этого дня остались всего три минуты. Остальное потонуло на многотысячной глубине и стало пищей для рыб. Но эти три минуты ваш обожаемый Адам забудет еще не скоро. Они заняли место в моей памяти, как монумент из твердейшего гранита.

Я говорю о трех минутах в среду 17 июля от 13:26 до 13:29 — этот идиотский день я запомню навсегда как самый бездарный день в моей жизни. Он оказался вершиной самой тупой судьбы в мире. Ведь я понимал, что судьба не спускает с меня глаз, что ей нравится бить кулаком или ногой мне по яйцам. Все до и после этих трех минут в тот день я могу забыть. Я не стану рассказывать, как мне было страшно и как я выдержал все пытки, которые влюбленный Адам должен был выдержать. Не стану донимать вас подробностями о том, что пережил и как мог бы все изменить. Не стану говорить, что Франк посоветовал мне, когда мы за час до того встретились в «Багель и Джюс». Братья & Сестры, я могу лишь сказать, что в 13:26. я был чист, как мог быть чист только влюбленный Адам.

Но давайте взглянем на те три минуты и посмотрим, что же произошло. И, развлечения ради, давайте представим себе, что эту пьесу написал человек типа Ибсена:

(Время 13:26. Адам сидит в кафе «Хауцц» за столиком у окна. Он здесь уже двадцать пять минут. На столе лежат какие-то бумаги. Но он в них еще не заглядывал. Перед ним — чашка кофе, тоже нетронутая. Кроме того, бутерброд, с которого съедены только веточка петрушки и ломтик огурца. Сыр уже немного подсох. Из музыкального комбайна звучит приторнейшая «Only You». Пластинка, па которой Элвис Пресли поет так сладко, что даже самый суровый Шеф пустит слезу. Адам следит глазами за официантками, которые время от времени подходят к его столику со стопкой пепельниц и мокрой тряпкой.)