Я пялюсь на все звонки и ничего не понимаю. И решаю переписать все конторы, которые там находятся. Опытный детектив никогда не знает, какие сведения ему понадобятся через минуту.

Мне явно не хватило тренировки в этом ремесле. Потому что я лажаю по полной, как бывает только в кино. Повернув велосипед, чтобы отъехать подальше и подождать этого великого мошенника папашу, я слышу, как окно на лестнице открывается и папаша кричит на всю улицу:

— Эй, молодой человек!

Я медленно оглядываюсь и вижу в окне его красную сердитую рожу. Он показывает на меня дрожащим пальцем. Я тоже тычу пальцем себе в грудь. Идиотский жест. И так ясно, кого он имеет в виду. Меня, конечно, кого же еще. Он серьезно кивает и велит мне подождать, пока он спустится вниз.

— И что же ты здесь делаешь? — папаша очень подозрителен.

— Работаю, — покорно отвечаю я и пытаюсь держаться как ни в чем не бывало.

— Здесь? — физиономия папаши высится над остальными и похожа на воздушный шар, который вот-вот лопнет. Если он не умрет до этого от разрыва сердца.

— Мы ездим по всему городу, — невинно отвечаю я.

— А где же твой пакет? Разве ты не должен передать пакет? — папаша уверен, что уличил меня.

— Я его уже доставил, — я показываю на Стургата. — Толстый конверт, в «Спейсворд». Конфиденциально.

— Мм…мм… — папаша сомневается в моей честности.

— А ты что тут делаешь? — я не в силах удержаться.

Об этом он не подумал! Его физиономия становится еще более красной. Он не отвечает.

— Вам дали новое помещение для репетиций? — я буквально уничтожаю его своим вопросом.

Он харкает, качает головой и наконец лепечет:

— Нам надо поговорить.

И вдруг я понимаю, что вот-вот узнаю тайну. Узнаю одну из тех тайн, которые запечатаны семью печатями и которые человек просто так не раскроет. Разве что у него не будет другого выбора. А у папаши, похоже, сейчас выбора уже не осталось.

Передо мной как будто начала приоткрываться неизвестная, запертая раньше комната. И когда я это понял, мне стало ясно, что я не хочу ничего знать.

Потому что папашина тайна не имеет ничего общего с женщинами.

И вообще с чем-нибудь интересным.

Я знаю папашу, знаю его физиономию и понимаю, когда он готовится сказать что-нибудь малоприятное. Что-нибудь, что знать больно. Что имеет отношение к миру взрослых. Что случается с человеком, когда часть жизни уже прожита. Теперь я это понимаю. То, чего не понимает еще даже Франк.

Неожиданно я вижу нас, троих парней, — теперь я думаю о нас, как о парнях, — я вижу нас троих, нанизанных на нитку как бусины. Я изо всех сил стремлюсь приблизиться к Франку. А Франк — к папаше. А папаша… Он близок к тому, чего никто из нас еще не знает. Чего-то, что далеко от той поездки за море, которую Адам Колумб пытается совершить, чтобы попасть в Винланд [24]. К тайне, еще не достигшей Винланда.

Мы садимся в кафе в универмаге НАФ. Там, где я в первый раз увидел папашу и понял, что у него есть какая-то тайна. Папаша тихо спрашивает, что мне заказать, но мне ничего не хочется. Поэтому он берет мне колу и венскую булочку. А себе кофе и кладет перед собой пачку сигарет. И молчит, пока закуривает первую сигарету.

А потом, выглянув в окно, говорит:

— Да, вот так-то… — и это единственное, что срывается у него с языка в первые три минуты.

И я не собираюсь его донимать, чтобы узнать больше.

Собственно, мне вообще ничего не хочется знать.

Я уже жалею, что вообще проснулся сегодня.

Жалею, что решился его преследовать.

А главное, жалею, что шпионил за ним с радостью, интересом и злорадством.

Потому что все это весьма трагично.

— Ты не должен ничего говорить маме, — предупреждает меня папаша. И на какое-то мгновение я думаю, что все-таки ошибся. У него есть любовница, и теперь мне это кажется замечательным. Я думаю, что для него это даже хорошо. Мне гораздо больше хочется услышать о красотке с вьющимися волосами и сладкими поцелуями, чем о той трагической истории, которая витает над нашим столиком.

— О'кей! — говорю я и перестаю думать. Вместо этого я слежу за папашиным взглядом. Он смотрит на Киркеристен, где три потертых типа с дрожащими коленями ссорятся из-за потрепанного пластикового пакета. Ни у кого из них нет сил, чтобы победить. Пакет разрывается, и из него выпадает три латунных подсвечника и ваза, которая от удара об асфальт разлетается на части.

— Это началось еще весной, — продолжает папаша и закуривает новую сигарету. — Может, ты помнишь, что я все время жаловался на колики в боку?

— Ты тогда переутомился, — говорю я. — И мы все приставали к тебе, чтобы ты сбавил темп.

— Yes, sir! Я так и сделал. Но вам не признался, что колоть-то в боку у меня не перестало.

ВОТ ДРЯНЬ! —

говорю я от чистого сердца.

ВОТ ДРЯНЬ!

Все становится каким-то нереальным. Теперь я точно уверен, что больше ничего не хочу знать.

— На прошлой неделе я был у врача. Он говорит, что, возможно, это синдром напряжения толстой кишки.

Но… — папаша закуривает третью сигарету.

— …но?.. — шепчу я бессильно и совершенно сникаю. Сказанного достаточно, чтобы лишить жизни бедного слушателя.

— Но врач говорит, что на всякий случай надо все досконально проверить, — папашины глаза прячутся глубоко в черепе. Они как будто тонут в коже и исчезают. Он тяжело кладет обе руки на стол и затягивается с такой силой, что я ощущаю жар сигареты. — Обещай, что ничего не скажешь маме! — папаша берет мою ладонь между своими, и я вздрагиваю, ощутив, какие ледяные у него пальцы. Как будто на улице холодрыга, а не двадцать с лишним градусов тепла.

— О'кей! — это единственное, что я могу из себя выдавить. Я даже не понимаю, что я пообещал.

— Она сразу решит, что у меня рак.

Слово сказано. Проклятое слово. Самое страшное из всех страшных слов. Жаль, что я вовремя не заткнул уши. Надеюсь, Братья & Сестры, вы меня понимаете? Кому приятно слышать, как его отец говорит, что, может быть, болен раком? Даже если врач считает, что у него всего лишь синдром напряжения толстой кишки или как там еще, одно это проклятое слово лишает тебя всякой надежды. Ты не хочешь видеть, как губы твоего отца его произносят, когда он говорит о себе.

Думаю, я стал сразу на два месяца старше, сидя там вместе с папашей. Он по-прежнему держит мою руку в своей, и я чувствую, как его холод передается мне. Я дрожу и хочу выдернуть руку, но он ее не отпускает. И говорит, что во вторник на следующей неделе ему должны сделать одно страшное рентгеновское обследование и что он боится его, как последний трус.