Господи, скажи, что это

не со мной, не наяву,

сон, привидевшийся где-то;

если это мне не снится —

так зачем же я живу?

Господи, из странной глины

ты слепил мою судьбу,

разве есть на то причины,

чтоб срезать ножом убийцы

мой единственный цветок —

тот, что, как души частицу,

я в саду своем берег?

Господи, как исхитриться

и остаться на плаву

с этой болью нестерпимой,

что меня накрыла разом?

Где теперь покой найти,

утешенье обрести,

чтоб ко мне вернулся разум,

иль рассудок не спасти мой?

Небеса не для меня,

безутешным сердцем чую;

там ее не встречу я,

даже если пулю злую

сам пущу себе в висок;

мой удел везде жесток:

в этой звездной круговерти

к ней дорогу не сыщу я.

Утешенья нету в смерти:

горе вечно будет длиться,

нет и в жизни утешенья:

тяжела она с рожденья

до поры, как выйдет срок.

Господи, как исхитриться

и с непоправимым сжиться?

Молина оглядывается по сторонам: внезапно эта чужая квартира, служившая ему пристанищем в течение нескольких недель, кажется юноше совершенно незнакомой. Вообще-то, в последнее время он стал ее ненавидеть. Эти стены с обоями в веселый цветочек, этот воздух с густым ароматом таинственности вызывали у юноши приступы клаустрофобии, от которых сжималось горло. Единственной причиной, заставлявшей Молину терпеть это заточение, была близость Ивонны.

– В один из таких дней меня убьют, – говорила ему Ивонна с улыбкой, за которой скрывалось что-то еще.

Молина всегда пытался ее разубедить. Хоть он и слышал эти слова много раз, он никогда не воспринимал их как реальную возможность.

– Однажды меня убьют, – говорила Ивонна, вертя в руке бокал с виски и безнадежно улыбаясь. Однако Молина тогда не пожелал обратить внимания на ее слова.

Конечно же, непросто было проникнуть в душу Ивонны, понять, что таилось у нее внутри, под этой фарфорово-белой кожей, что скрывалось в глубине этих синих глаз, в которых жила хрупкая радость, недолговечная, как брызги шампанского. А теперь, глядя на бесчисленные ножевые раны у нее на груди, на шее, на животе, Молина задавался вопросом, какой нечеловеческой жестокостью должен был обладать убийца, чтобы попытаться таким способом выяснить, какие секреты таило в себе ее сердце. Ивонна сейчас выглядела как кукла, которую выпотрошил ребенок – чтобы, к своему расстройству, обнаружить внутри только паклю. Какие чувства жили в ее душе? На этот вопрос Молина не смог бы ответить, несмотря на то что, вероятно, знал девушку как никто другой.

– Однажды меня убьют, – говорила Ивонна как бы в шутку, быть может сознавая, что этими словами предсказывает свою судьбу.

И вот Хуан Молина сам себя убаюкивает, как ребенка: он опустил голову между коленей, а ноги обхватил руками. Он погрузился в воспоминания с единственной целью – оживить Ивонну в своей памяти. И так и остался в этой позе, рядом с трупом.

Хуан Молина лежал без движения на диване в гостиной, двигались только его зрачки. Внезапно взгляд юноши остановился на ноже, отдыхающем после своей зловещей работы рядом с телом Ивонны. Ножик был маленький, с коротким лезвием и деревянной рукояткой. Красный цвет ковра и занавесок, красный цвет японской рубашки и красный цвет обивки на креслах – все это в сочетании с красной пульсацией неоновой вывески за окном делало почти незаметными пятна крови, которой была забрызгана вся комната. Возможно, именно по этой причине певец не обратил внимания на этот кровавый потоп сразу же, как только вошел в комнату. Молина осмотрел свои руки, свою одежду и понял, что во время своего нескончаемого прощального объятья сам перепачкался кровью с ног до головы. Только теперь юноша подумал, что если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в комнату – а такое было вполне возможно, – у этого невольного свидетеля сложилось бы вполне определенное впечатление: убитая женщина на ковре, орудие убийства, небрежно брошенное рядом с телом, и залитый кровью мужчина. Но Молина недолго беспокоился об этой возможности. Ему было все равно. Мир только что развалился на куски, и не существовало ни потом, ни завтра.

В душе Молины не оставалось места никаким чувствам, кроме боли. Он собирался позвонить в полицию. Но не сейчас. Для того чтобы заняться всем остальным, времени впереди предостаточно. Сейчас был не тот момент, чтобы думать о выполнении формальностей. Конечно, он позаботится о том, чтобы девушку похоронили по-христиански. Но теперь Молина хотел воздать ей посмертные почести сам, в одиночку. Снаружи начал накрапывать дождь. Певец еще раз внимательно оглядел комнату, стараясь определить, как прошел этот день, уже подходивший к концу. Молине хотелось в подробностях восстановить последние часы жизни Ивонны: с кем она говорила, что делала. И тогда, почти что случайно, обернувшись к столику в углу, юноша заметил хорошо знакомый ему предмет: позолоченную зажигалку «Ронсон» с выгравированными инициалами владельца: «К. Г.». Молина много раз видел, как Гардель вертит эту зажигалку в пальцах – такая была у него привычка. Это был тот самый «Ронсон», который Гардель столько раз оставлял где придется, а потом Молина столько же раз возвращал его хозяину, подобрав со стола в каком-нибудь ресторане, в котором Гардель малость перебрал со спиртным. Словно чтобы подчеркнуть неслучайность этой находки, рядом на том же столике обнаружились пустой бокал и бутылка из-под «Клико» – единственного шампанского, которое пил Гардель и о постоянном наличии которого в этой квартире он заботился лично. Молина отвел взгляд. Он не хотел больше думать. Было слышно, как капли дождя падают на вывеску «Глосторы» и испаряются от прикосновения с неоновыми трубками. Если бы Молина был сейчас в состоянии мыслить логически, ему не стоило бы труда определить, что в этот день Гардель действительно заходил в «гнездышко». Причем, возможно, он пытался сделать так, чтобы об этом никто не узнал. Вообще-то, когда Гарделю хотелось зайти, чтобы остаться с Ивонной наедине, он сначала звонил по телефону и проверял, нет ли в доме кого-нибудь из неожиданных гостей; потом Гардель иногда просил Молину заехать за ним на машине и отвезти на улицу Коррьентес. В подобных случаях певец извинялся перед своим водителем и просил дождаться его снаружи – чтобы они с Ивонной могли побыть вдвоем. Обычно Гардель оставался наверху пару часов, потом спускался, явно чем-то озабоченный, быстро садился в автомобиль и после небольшого раздумья просил Молину отвезти его обратно домой. В последнее время после таких визитов Гардель пребывал в каком-то раздражении. Домой ехали молча. Пассажир курил, не произнося ни слова. Лишь однажды, не сдержав эмоций – что случалось с ним крайне редко, – Гардель громко хлопнул дверцей автомобиля и пробормотал, словно про себя:

– Эта девчонка сведет меня с ума.