– Мне вот это, – сообщила я.

Биг-Бой безразлично сосал свою сигару.

– Полфунта или четверть?

– Весь кусок.

Его глаза расширились.

– Леди, – сказал он, – этот кусок говядины весит добрых восемнадцать-девятнадцать фунтов и обойдется вам баксов в сорок.

Для Биг-Боя я была незнакомой эксцентричной толстухой. Новая личность меня даже вдохновляла.

– А это мое дело, – огрызнулась я.

Он пожал плечами.

– Нарезать или куском?

– Куском.

У кассы я подала Конни сотку, не обращая внимания, как подозрительно кассирша оглядела купюру с обеих сторон. Итого получилось семьдесят девять долларов и семьдесят девять центов. Конни отсчитала в мою ладонь мягкие, вялые пятерки и однодолларовые бумажки, и я немедленно пожалела, что лишилась сотни.

Дома я разрубила говядину на несколько разных кусков самым брутальным бабкиным ножом. Чем глубже я резала, тем краснее становилось мясо. Я давилась и задыхалась, глотая целиком прохладные жесткие ломти, которые не могла прожевать. Когда заболели челюсти, я завернула остаток мяса в плотную бумагу и спрятала на дне мусорного ведра у крыльца. Это, наверное, мать написала отцу, чтобы прислал открытку. Обновки для колледжа тоже ее идея. Ждет не дождется, чтобы избавиться от меня, только фиг у нее получится.

На тумбочке у кровати бабка держала бутыль «Могендовида», который всегда называла «это средство». Пробка выскочила с влажным сосущим хлопком. Кислая густая жидкость текла у меня по подбородку. У себя в комнате я набила рот картофельными чипсами и печеньем, с хрустом жуя, пока рот не наполнился сладкой, солоноватой массой.

Унитаз раскачивался вперед-назад, как маятник, и я ничего не могла с этим поделать. Выблевав несколько кварт пурпурной каши, я налила ванну почти кипятком – как в ночь, когда он сделал это со мной, – и легла в нее. Правда, это не помогало. Это никогда не смоется.

Сидя обнаженной на краешке кровати, я выпрямляла утюжком влажные волосы, прислушиваясь к шипенью. Я смотрела, как мои пальцы потянулись к моему брюху и исчезли под ним. Они погладили по внутренней стороне ляжек, по островку волос, который я не видела.

– Я чуть-чуть, – сказала я себе. – А что еще мне остается? Почему бы и нет?

Пальцы превратились в маленькие ручки мистера Пуччи и двигались легко, маленькими понимающими полукружиями. Он знал. Он знал… На секунду возникло лицо Джека Спейта, угрожая, как всегда, все испортить, но поглаживания придали мне сил, и я прогнала Джека. Я легла на кровать. Тело стало легким, свободным от жира, а пальцы смелыми и верными ритму.

Живот напрягся, спина выгнулась, ощущения длились и длились.

Кровать содрогалась.

Затряслась дверная ручка.

– Привет, дочка, – сказала мама из-за двери. – Можно к тебе?

– Нет! – крикнула я, с трудом натягивая трусы. – Я сплю.

– Выпускной вечер был очень хороший, правда, немного затянутый. Мистер Пуччи отдал мне твой аттестат. Хочешь посмотреть?

– Нет.

– Мы с бабушкой ездили в «Китайский рай» вместе с мистером Пуччи. Я взяла для тебя номер шестнадцатый – ло мейн с креветками и свиные ребрышки. Ты кушать хочешь?

– Я спать хочу. Положи в холодильник. – Я натягивала фуфайку, торопясь прикрыть себя слоями одежды.

Ночью я словно очнулась от свинцово-тяжелого сна. Снаружи шел дождь и уже светало. Я думала о том, чтоˊ сделало для меня мое тело, чтоˊ я позволила ему сделать. Но сон украл былую силу, и лицо Джека запуталось в паутине головной боли. «Свинья, – говорил он, – шлюха, динамистка!»

По телевизору показывали только религиозные передачи и цветовые тестовые таблицы. Я вспомнила о ло мейн и на цыпочках сошла вниз, перешагнув скрипучую ступеньку. Если мать или бабка проснутся и заговорят со мной, я не выдержу. Я умру.

Свернутые в трубку программки выпускного вечера лежали на кухонном столе. Я нашла свое имя, разодрала их на куски и швырнула в помойное ведро. Вернувшись к себе, я увидела, что начался повтор черно-белой «Моей маленькой Марджи». Я смотрела сериал с выключенным звуком, всасывая пряди застывшей лапши и откусывая от холодных, липких креветок, плотно свернувшихся в позу зародыша. Когда я взглянула в окно, прояснившееся небо уже было жемчужно-серым. Мокрый бриз шевелил ветви катальпы.

В начале июля пришло письмо на семи страницах от девочки из Эдисона, Нью-Джерси. Она ошибочно решила, что в Мертоне я буду ее соседкой по комнате. Письмо было написано розовым фломастером, а i и восклицательные знаки обведены в кружочек, вместо того чтобы ставить точки. Ее зовут Катерина Стредники, писала она, но все называют ее Киппи. Ей нравятся «Коусиллс», Слая и «Фэмили Стоун». Ее бойфренд Данте водил ее на мюзикл «Волосы» в Нью-Йорке, но в обнаженных сценах заставлял отворачиваться. У них все серьезно, но они не помолвлены. Киппи интересовалась, в каких клубах я состояла в старшей школе и не соглашусь ли заплатить с ней пополам за шторы и кроватные покрывала с индийским орнаментом. Шторы сошьет ее мать, а я могу отдать половину стоимости в сентябре, спешки нет. Киппи надеялась стать фармацевтом, но не одобряла употребления наркотических лекарств ради удовольствия. Она предпочитала получать кайф от жизни и надеялась, что и я тоже.

Мама в своей комнате натягивала форменные брюки хаки.

– Третья смена все-таки лучше, – заметила она. – Ночные водители душевнее дневных. Все эти бумажные стаканы с кофе на приборной доске… Ты бы удивилась, узнав, сколько из них не прочь задержаться и поболтать.

Я подала ей письмо.

– Мама, я не могу. Я слишком толстая и слишком боюсь.

Мать снова села на кровать, и мы обе уставились на нее в зеркале на комоде.

– Чего? Чего ты боишься?

– Людей вроде нее. Нормальных людей.

– Ты нормальная!

– Легко тебе говорить, – буркнула я.

– Ну конечно, легко мне! Черта с два мне легко! – вздохнула она и с размаху улеглась на спину – голова чуть-чуть подскочила на спружинившем матрасе. Когда мама снова заговорила, ее голос немного заглушали подушки. Глаза ее заблестели. – Я тоже боюсь, – сказала она. – Боюсь, что если ты будешь так продолжать, закончишь, как я.

Я что-то не поняла – это же моя трагедия, почему мать переводит разговор на себя?

– Я приеду, и все будут пялиться, – сказала я. – Погляди на меня!

– На меня погляди! – тут же ответила мать, обвиняюще указав на свое отражение в большом зеркале. Ее волосы выглядели какими-то пожухлыми, нижняя губа стала дряблой. – В тридцать восемь лет живу с мамашей, от которой всю жизнь хотела уехать на край света. Сейчас пол-одиннадцатого вечера, я устала, Долорес, я бы спать с удовольствием легла, но я еду на работу, одетая как… одна из треклятых сестер Эндрюс!