«Ты нормальная!» – сказала мать. Может, после смерти она наконец узнает, что я убиваю младенцев и матерей. Я заслужила эту боль. Мне поделом все несчастья.

Бабкина подруга миссис Мамфи попросила свою дочь отвезти нас попрощаться с покойной. Мы с бабушкой сидели на заднем сиденье большого громыхающего универсала, и я смотрела на проезжающих водителей, на пешеходов, у которых был обычный понедельник. И только когда мы свернули к похоронному бюро, до меня дошло, что ведь и отец приедет.

– Надеюсь, ты хоть ему не звонила? – спросила я бабку.

Она сунула мне очередную успокоительную желтую пилюлю, завернутую в желтую салфетку «Клинекс».

– Долорес, пожалуйста, не доставай меня, – только и ответила она.

В похоронном бюро был толстый ковер цвета изморози на лобовом стекле. В фойе на легком штативе лежала книга для автографов и тощая стопка сувенирных открыток: Иисус с пронзенным святым сердцем, как в учебнике биологии, а на обороте мамино имя, напечатанное причудливыми старомодными буквами: Бернис-Мария Прайс. Я как-то спросила маму, нельзя ли нам пойти в суд и поменять фамилию, но она лишь рассмеялась:

– Ты что, думаешь, мы кинозвезды какие?

В зале пахло гвоздиками и свечным воском. Бабушка опустилась на колени перед гробом. Ее губа дрожала, пока она молилась про себя. В мыльных операх мертвецов воскрешают. Люди исчезают в авиакатастрофах, пропадают на много лет, а затем излечиваются от амнезии и возвращаются. «Она не в этом ящике, – сказала я себе. – Значит, тут нет ничего печального. Поэтому я и не плачу».

На подставке над гробом был плоский букет белых и желтых роз с золотой картонной карточкой, которую флорист приколол степлером к атласной ленте. «Ненаглядной мамочке», – значилось там. Цветы были как бы от меня, только это было не так. Я никогда в жизни не произносила слово «ненаглядная». Это была фальшивка из словаря смерти. Все здесь было фальшивым, кроме цветов, но и они были по-своему ненастоящими. Я дарила маме горе, а не цветы, и теперь получила горе обратно. «Вон из моей жизни!» – кричала я ей в тот вечер, когда она обрезала шнур у телевизора.

Гробовщик усадил бабушку в зеленое бархатное кресло, а меня – на резную скамью с вышитыми шерстью подушками. Так иногда вышивала бабка – узоры получались выпуклыми, в индейском стиле.

Индейская пытка.

Последние месяцы я только и делала, что портила матери жизнь и грязно ругалась, разбрасываясь звонкими непристойностями, как булыжниками. На скамейке было жестко, несмотря на подушки. Я попыталась заключить с Богом сделку: пусть мама проживет еще один день, и он может потом лишить меня зрения, ноги или направить грузовик в мою сторону.

Кресло и скамья были поставлены под прямым углом к гробу. Мы неподвижно сидели, ожидая скорбящих. Бабка сказала, что кондиционер очень дует, и застегнула вязаную кофту на верхнюю пуговицу. Потом нашарила мою руку и сжала холодными шершавыми пальцами. Это она должна была лежать в этом гробу, а мама – сидеть рядом со мной.

Гробовщик распахнул двери бюро. Я думала, что прощаться придут только незнакомцы – кассирши из службы сбора дорожных пошлин и прихожане храма Св. Антония, но первой пришла миссис Бронштейн, моя учительница английского из Истерли. Она была одета в фиолетовое мини-платье, которое я помнила по школе. Когда она опустилась у гроба на колени, стало видно ее комбинацию. Об уроках миссис Бронштейн вспоминались странные вещи: окровавленные руки леди Макбет и тот случай, когда посреди устного ответа одного из учеников в класс влетела оса.

– Не скажу, что у нее легкий характер, но внутри этого спрятана очень способная девочка, – сказала она мистеру Пуччи в моем присутствии, имея в виду мой жир. За неделю до этого в «Кэрол Барнетт» Кэрол и Харви Корман надели толщинки и изображали толстую пару, сгрызая ветчину с кости, раздавливая своими телесами мебель и отскакивая от стен. После рекламы Кэрол сняла с себя жир и вышла в обтягивающем платье, подергав себя за ухо, чтобы сказать своей семье – все в порядке. «Я же сижу на похоронах родной матери, – в ужасе подумалось мне, – а вспоминаю Кэрол Барнетт!»

Роберта подошла ко мне и поцеловала в лоб, над зашитой бровью. «Я тебя, наверное, люблю», – подумала я, принимая ее искренние объятия. Я заплакала и припала к Роберте, раскачиваясь и не желая отпускать.

Комната медленно заполнялась стариками – подругами бабки и их мужьями. Мы с бабушкой были как царственные особы – королевы на день. Незнакомые люди протягивали мне свои вялые руки и открытки с религиозными сюжетами и присаживались шептаться и глазеть.

Рыжая женщина в защитного цвета форме, как у мамы, заехала в похоронное бюро, возвращаясь с работы.

– Мы все сильно подавлены, дорогая, – сказала она. Я с признательностью кивнула, думая: «Это ты должна тут лежать, а твои дети сидеть на моем месте».

Какой-то старик чмокнул меня в щеку и сунул что-то в ладонь: это оказалась двадцатка, сложенная в крошечный твердый квадратик.

Я пошла покурить в дальний угол зала, своим присутствием заставив замолчать разговаривавших там мужчин – так же, как заставляла умолкнуть других учеников в школе. Курильщики быстро очистили маленькую комнатку, обшитую деревянными панелями. Я провела пальцем по вешалкам на пустой стойке, отчего они закачались и задергались. Написав свои инициалы на песке в пепельнице, я похоронила в нем двадцатку. Пока меня не было, к маминому гробу подсели Джанет Норд и ее родители.

Джанет сделала мелирование и отрастила задницу не хуже мамашиной. Ее отец приехал в той же самой клетчатой спортивной куртке, которую я помнила еще с ночевки у Джанет с пятницы на субботу, мы тогда ездили в их методистскую церковь. Джек Спейт меня изнасиловал, мама погибла, а мистер Норд все носит свою куртку. Мне хотелось уткнуться лбом в отворот куртки, но миссис Норд, не закрывая рта, трещала о Джанет.

Джанет растянула лицо в улыбке и сделала несколько попыток поглядеть на меня.

– Мне очень жаль, – начала она. Тут ее рот искривился, и Джанет начала давиться смехом. – Мне правда очень жаль, – повторила она. – И ничего смешного. – Вид у нее стал испуганный, но смех не прекращался. – Я не знаю, что еще сказать. Что полагается говорить в таких случаях? – Отвернувшись, она побрела к металлическим складным стульям.

– Это она настояла, чтобы приехать, – сообщила миссис Норд. – Это была ее идея.

На вторые сутки прощания отец Дуптульски опустился на колени возле маминого гроба и начал молиться по четкам. Его присутствие заметно приободрило бабку.

– Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, – повторяла она за святым отцом, и ее голос звучал громче всех в комнате.

Приехал мой папа.

Он стоял в фойе, ожидая, когда закончится молитва. Он отпустил усы и широкие баки – «бараньи котлеты». Взгляд у него был пустой, кулаки сжимались и разжимались. Я вспомнила вечер, когда он вынес в горсти маминого попугая Пети и подбросил в воздух, хотя мама умоляла и плакала. «Ты нас обеих убил, сволочь», – подумала я, садясь.