Впрочем, с кубками, равно как и с флягой, всё было в порядке. Они стояли внутри странного стеклянного шкафа, рядом на клочке бумаги было подписано: Посуда. Серебро. Неизвестный мастер, начало XVI века.

Как же, неизвестный мастер! Они забыли имя великого Бенвенуто Челлини?

На самом деле, «они» забыли намного больше. Даже как зовут кого из изображённых на портрете, знали далеко не всегда. Поэтому Лоренца горячо поддержала предложение мужа — да, они должны сами охранять своё имущество — как смогут. За имуществом следует смотреть.

За супругом тоже следовало смотреть. Когда он ещё при жизни задирал юбки служанкам — это было неизбежно. Теперь служанок не было, только семья, ну и ещё эти, негодные.

Когда Пьетро показал ей присланный из Франции портрет зеленоглазой блондинки Анриетты, она рассердилась — для чего держать в доме изображения посторонних людей? Но муж был неумолим — портрет останется. Это работа хорошего художника, и напоминает ему о днях молодости и поездке в Париж. Будет висеть в гостиной.

А потом он поехал в Венецию и привёз ещё один портрет, это была работа великого Тициана, и снова подружка его молодости! Рыжая венецианская девка Барбарелла, в руках у которой — морская гадина! Правда, на портрете эта гадина не выглядела склизкой и мерзкой, но морские гады просто не могут быть иными!

Лоренца крестилась и благодарила господа за то, что эти особы остались в жизни её супруга только в качестве портретов.

Кто бы знал, что случится через четыреста лет! Когда Лоренца обнаружила себя стоящей на ногах возле собственного портрета, в своём доме, напротив Пьетро, также стоящего на полу большой залы, то сначала глазам своим не поверила, а потом обрадовалась, потому что была счастлива увидеть мужа, детей, да ещё и отца, погибшего до её рождения. Но радость оказалась недолгой, потому что в залу пришли не только дети, не только внуки и прочие потомки, но и эти две мерзавки тоже!

И ведь пришлось знакомиться и изображать радость. Но какая же тут радость, скажите?

Нужно отдать обеим должное, вели они себя, как подобает особам, получившим приличное воспитание. Говорили вежливо, ни в коей мере не претендовали на её хозяйское место, флиртовали с кем угодно, только не с Пьетро. Но он ведь сам на них смотрел! И с этим-то уже ничего нельзя было поделать!

Анриетта улыбалась младшим родичам, среди них попадались и неженатые, и такие, у кого не было портретов жён и, следовательно, всё равно что неженатые.

А Барбарелла положила глаз на живого. На Роберто, который был главным в том музее, в который превратился их дом. Лоренца не знала, о чём там можно говорить, но они говорили каждый год — и не могли наговориться. И она-то была уверена, что не только говорили!

Впрочем, для живых время неумолимо, и Роберто старел. А потом и дряхлел. Ум его и язык оставались столь же остры, как и в молодости, а вот тело уже никуда не годилось. Как же страдала Барбарелла, у Лоренцы прямо душа радовалась! До того момента, пока она не застала её с Пьетро, в кабинете, в совершенно недвусмысленной позе. Да ещё с расшнурованным корсажем!

Конечно, воспитанной даме не следует так себя вести, как она тогда. Барбарелла со смехом убежала, а Пьетро она не выпустила. Исцарапала ему всё лицо, обозвала последними словами и прокляла тот день, когда согласилась стать его женой.

Он сначала искал примирения. Называл ласковыми словами, утешал, обещал, что больше на Барбареллу и косого взгляда не бросит. Она не верила.

Тогда он рассердился и пригрозил, что не разрешит ей больше покидать холст в ночь праздника. И будет она висеть на стене, как обычный экспонат, и смотреть, как другие танцуют. Хочет? Да хоть прямо сейчас, не дожидаясь первого луча солнца.

Тут уже ей пришлось его уговаривать, используя все доступные средства убеждения. Но из кабинета он всё равно вышел поцарапанный, и Анриетта увидела и хихикала, и не только она. А с Барбареллы — как с гуся вода. Села на стул, взяла на колени корзинку со своим скользким гадом — так хоть вообще к ней не подходи!

В этот раз их опять долго не было, всех. Пьетро, отца, Гортензии. Потом в кабинет позвали гостей, но не всех, только старших, молодёжь осталась. И тот, что с дочерью, видимо — присмотреть за девчонкой. Девчонка, впрочем, вела себя пристойно и беседовала с юным Донателло, почти не поднимая глаз. А остальные танцевали.

Лоренца даже позволила себе пройти пару кругов вальса с гостями — тем, что угрожал портрету мужа, и ещё одним, молодым, но с лицом в шрамах. Кроме вальса они все равно ничего танцевать не умеют. Сама-то она далеко не сразу выучилась, но пришлось, не сидеть же у стеночки, когда собственные гости танцуют! Пьетро хмурился, но не возражал.

Но в какой-то момент из кабинета стали выходить разные гости, и отец пришёл, и даже Гортензия, а Пьетро и Барбареллы всё не было. Лоренца решительно направилась туда… и в дверях столкнулась с Барбареллой.

— Иди к нему, — сказала та шёпотом. — Он очень недоволен результатами переговоров, его кровожадная натура так и не насытилась. Сделай с ним что-нибудь, а то у меня дела горят, — рассмеялась и убежала.

Вот, так всегда. Он будет обсуждать дела незнамо с кем, а ей — потом утешать его, если дело не выгорело.

Лоренца открыла тяжёлую дверь и проскользнула в кабинет.

После непростого разговора очень хотелось выдохнуть и, может быть, что-нибудь съесть, но оставаться в кабинете было слишком некомфортно. Поэтому не только Элоиза, но и остальные живые — не нарисованные встали, не сговариваясь, и пошли наружу, как только все острые вопросы были решены.

Впрочем, накрытые столы нашлись в зале рядом с бальной — закуски, горячее, сладкое, десертное — какое угодно. Там бродили местные жители, судя по одежде — из девятнадцатого века. Ампирную даму миниатюрного сложения звали Эжени, и с ней как-то очень уместным оказалось поговорить по-французски обо всём на свете. Даму в турнюре — Жерменой, она тоже оказалась парижанкой, да ещё и художницей. Про живопись Элоиза призналась, что кистей никогда в руки не брала, но рассказала про сестру-художницу и обилие специалистов вокруг в последние два с лишним года.

Варфоломей уговаривал поесть Патрицио Маркони — тот до сих пор был взволнован и несчастен.

Себастьен обошёл своих сотрудников, ему, похоже, доложились, потом он появился у стола и был готов пробовать местные закуски и вина, и танцевать, и что тут ещё положено делать, милые дамы, просветите, пожалуйста.

Милые дамы с готовностью взялись просвещать нового, не успевшего ещё надоесть кавалера, плюс никаким образом не родственника. А к Элоизе подсел местный кавалер, на которого, точнее, на его одежду она обратила внимание ещё в самом начале — очень много общего с её платьем, как будто шил один портной.

Кавалер назвался Джиакомо Донати, он был супругом уже известной Элоизе Гортензии. Которая, к слову, как вышла из кабинета Пьетро после переговоров, так и исчезла куда-то.