Чай остыл, настолько этот Лёлин рассказ увлек и заворожил Машеньку. Она сидела ни жива ни мертва и даже прослезилась, расчувствовавшись. Лёля пригубила ликера.

– Давай, – вдруг сказала она, – ты будешь моей помощницей, когда я Ивана Васильевича от болезни лечить начну?

– Хорошо, – согласилась Машенька. – Ты не думай, я баба схватчивая. Это только в подвале я испугалась, потому что не люблю темноты. А так я ничего не боюсь – ни трупов, ни милиционеров, ни привидений. Я вот думаю, а вдруг его сглазили? Или, может, хомут надели?

– Хомуты, ворожба, заломы – всё это болезни пустяшные и убираются за одну минуту. Вот когда сердечное потрясение – это уж действительно катастрофа.

– Ты думаешь, у Ивана сердце?

– Тут не думать, тут надо знать. Все, что нужно для его излечения, у нас имеется. Остается – найти больного.

Лёля сунула руку в торбу и вытащила план Петербурга. Разложила план на столе, затем из маленького лакированного пенальчика вынула ту самую паутинку, обретенную в букинистическом магазине. Подняла паутинку в воздух и выпустила над разложенным планом. Медлительная серебристая нить секунду висела, не опускаясь, затем стремительно спланировала на карту и ровнехонько, как стрелка магнита, легла вдоль линии Загибенного переулка.

Лёля кивнула Машеньке. На сборы ушла минута. Скоро они уже спешили по улице к ближайшей автобусной остановке.

Жил однажды человек в шляпе по имени Иван Вепсаревич. Имел в себе 242 кости, 250 сосудов, 36 пар нервов, 170 сухожилий и 170 разных мышц.

Рожденный от семени сильного, горячего и сухого, Иван Васильевич жил жизнью внешне не видной, но внутренне сосредоточенной и активной. Характер он имел влюбчивый, хотя с влюбленностями нашему Ванечке никогда особенно не везло. Был он несколько раз женат и столько же раз любим. Невинность потерял поздно, где-то в двадцатилетнем возрасте – дома, на постели родителей, гостивших в тот жуткий вечер у бывших соседей по коммуналке. Девушку звали Люда, она была маленькая и гладкая, с неестественной ширины плечами. Когда они с Ванечкой целовалась, то делала она это яростно – забиралась своим узеньким язычком в заповедные дебри рта Ванечки и вылизывала там тщательно и умело, как соты какая-нибудь медведица. Ванечка ее сам раздел и раздетую отнес на руках на застланную родительскую постель – диван в его тесной комнате для такого ответственного момента, как прощание с девственностью, показался ему ложем вульгарным и недостойным их непорочных тел.

Первый Ванечкин сексуальный блин получился комом. Пока, багровый от стыда и смущения, он натягивал непослушный презерватив, член его не выдержал перегрузки и до срока извергнул семя. После этой неудачной попытки Ванечка для себя решил презервативами никогда не пользоваться.

После Люды у Ванечки была Аня. Аня Ванечке надоела скоро. Она была какая-то недалекая. Когда он пригласил ее в дом, первое, что Аня спросила после выпитой на двоих бутылки, было: «Расскажи о себе что-нибудь выдающее». «Самое выдающее, – сказал Ванечка, – я не рассказываю, а показываю». От Ани Ванечка наконец узнал, что «пиздец» у женщины означает климакс. Еще Анечка страшно не любила детей. «Дети? – говорила она. – Это такие маленькие, вредные, сопливые существа? Ненавижу!»

После этой Ани у Ванечки была Аня другая. В шутку эту другую Аню Ванечка называл vagina dendata, пизда зубастая, себя же называл фаллофором при Анечкиной vagina dendata. Анечка на это не обижалась, даже наоборот – играла прозвищем в свое удовольствие, особенно в постели вдвоем.

Она работала где-то в пожарной части на Комендантском аэродроме, дежурила сутками. Он встречал ее утром рано, долго пёрся через весь Ленинград, и в кустах, не дожидаясь постели, они наспех занимались любовью, утоляли свой первый голод, после шли в обнимку до остановки, садились в тряский полупустой автобус, доезжали до метро «Площадь мужества», в обнимку ехали на метро, в обнимку приходили в Ванечкину квартиру и тут же падали на ветхий диван, скрипучий, как рассохшаяся телега.

Мужу (а она была замужем) Анечка поначалу врала, что у напарницы заболела дочка и поэтому Анечка на работе задерживается еще на сутки, затем, когда скрывать свои отношения с Ванечкой стало уже бессмысленно, она просто перебралась к Ванечке, по телефону сообщив мужу, что разлюбила и уходит к другому.

Аню Ванечка любил долго, примерно с год. Первый робенький, неявный еще звоночек прозвенел в его голове тогда, когда Анечка поставила как-то рекламный постер с гладкокожими девицами из «Баккара» на Ванечкину книжную полку. Затем она однажды сказала, что у Ванечки слишком много в квартире книг и надо бы завязывать с этим делом. Книги конденсируют пыль, а Аня собирается ему родить девочку – не сейчас, а в ближайшем будущем, после того как Ванечка заработает много денег – завербуется на Север, на какую-нибудь хорошую стройку, где платят северные, и заработает. Последней каплей, переполнившей семейную чашу, был припертый Анечкой огромный тюк с барахлом, цветной телевизор «Ладога» и лохматящаяся кипа пластинок с записями болгарской эстрады. Затем Аню положили в больницу на какое-то таинственное обследование. Тут-то Ванечка и воспользовался моментом. Это было подлым предательством – бросить человека в такое время. Но Ванечка растоптал свою совесть, как затаптывают в грязи окурок популярных сигарет «Союз-Аполлон», которые он в то время курил. «Баккара», пластинки, цветной телевизор «Ладога» – всё уехало в Купчино, на квартиру к Аниной маме, на проспект чьей-то мертвой Славы. Дальше были истерики в телефонной трубке, расбухшие от ржавчины железнодорожные рельсы в тупике близ станции «Сортировочная», Анечка, сидящая на стальной полосе и целующая обломок лезвия… До сих пор Ванечка вспоминает с трепетом эти странные дни падения и медленного возврата к жизни.

Затем у Ванечки была Ирка Флорова, дочь покойного хозяйственного директора Эрмитажа, с которой они пили портвейн, натирали друг друга серной вонючей мазью – сражались с чесоткой, а любовью занимались под строгий и умный взгляд старого эрделя с домашним именем Гриша.

Следующая Ванечкина любовь была Софочка, студентка-педагогичка. Здесь следует чуть-чуть рассказать про Ванечкины не любовные увлечения. По натуре Вепсаревич был собиратель. Первой его страстью в собирательском деле были этикетки от спичек. Это было увлечением детства. В юности он увлекся книгами и годам к двадцати пяти имел уже вполне приличную библиотеку. Кроме книг, он собирал многое – лубки, автографы, опечатки, всякие нелепые мелочи, вроде ножика со ста пятнадцатью лезвиями, штопорами, отвертками, зубочистками и иголкой для прокалывания ушей.

С Софой они познакомились на банкете по случаю обмывания Ванечкиным приятелем Комаровым сборника комаровских стихотворений. В тот же вечер после банкета Ванечка пригласил ее к себе в дом, а утром – почему непонятно – подарил ей оправленную в чернёное серебро финифтьку с образом Варлаама Хутынского. С месяц они встречались по выходным, и каждый раз, когда утром Ванечка провожал Софу до остановки (к себе домой она его ни разу не пригласила и даже до дому провожать запрещала), он дарил ей перед уходом что-нибудь, превратив эти подарки в традицию. То подарит сомовскую «Книгу маркизы», то редкую гравюру Павлинова, то какую-нибудь фарфоровую фигурку.