Она расхохоталась и запахнула полы пальто.

– Все, едем, эксперимент закончен!

– Какой еще эксперимент? – ничего не понял он.

– А! – отмахнулась она, но, уступая его настойчивому взгляду, хитро улыбнулась: – Это я хотела проверить, кто тебе больше нужен – я или просто с бабой переспать.

– Ну? Проверила?

– Ага. Я нужна.

– А как догадалась?

– Если б просто бабы не хватало, ты б с ходу засандалил мне, – с грубоватой прямолинейностью объясняла она. – А ты разговор завел. Значит, умеешь терпеть, дожидаться. Понял теперь?

– Интересное дело! – Воробьев даже смутился слегка. – Ну а как бы я мог… прямо тут?!

– Ох, мужики! Всему вас учить надо! Да рванул бы сразу, ну хоть вон в тот тупичок, и кинул бы к себе на колени… Ведь у тебя даже стекла на машине подходящие – снаружи не видать. Но ты – молодец, не бойся, от тебя не уйдет, поехали…

Воробьеву понравилось, что девочка оказалась без претензий. Сама пошла в душ, чтобы смыть с себя, как она заявила, тошнотворный запах больницы. Потом позвала к себе Воробьева, предусмотрительно скинувшего уже все лишнее. А закончили они первый акт своего тесного знакомства уже на кухонном диванчике, куда, мокрые, перебрались из-под душа. Всем она оказалась хороша, а главное, сложена так, что у Воробьева ни на миг не пропадало желание. Держать такую в любовницах – лучше не придумаешь: чистенько, профессионально и вкусно.

Они никуда не торопились – ели, пили, занимались любовью. Зина очень охотно прикладывалась к рюмочке сладкой «Хванчкары», обретая все большую свободу в любовных действиях. Воробьев только удивлялся: бессонная ночь, стрессовая обстановка, а теперь такая бешеная трата энергии – откуда в ней столько силы?! Или все эти больничные ситуации давно уже вошли в привычку и организм сам выставляет против них защитную реакцию? Вот только бы язычок ей подкоротить, снять бы эту уличную вульгарность. Но, с другой стороны, убери из ее речи ласкательные выкрики-матерки – и пропадет кайф, возбуждение будет не то…

И еще одно обстоятельство не беспокоило, нет, а скорее поскребывало душу: эта ее фраза о деньгах, о плате. Не в них, конечно, дело, и баксы имелись, и отечественные, от которых еще пока никто не отказывался. Но сама мысль о том, что за то наслаждение, которое он получает, так же как и она, и это видно, надо платить, словно в магазине, – и как? почасово, оптом? – была неприятной.

Наконец он, кажется, нашел форму для своего вопроса. Когда они в очередной раз, сбившись даже с шуточного счета, откинулись друг от друга, Воробьев, словно бы между прочим, спросил:

– Ну и на какую сумму мы сегодня с тобой?…

– Ты о чем? – лениво поинтересовалась она.

– Так сама ж говорила: это за отдельную плату, а то…

– Дурак ты, Митька, – равнодушно отозвалась Зина и уже потянулась было к нему, как вдруг резко отстранилась, села и посмотрела в упор. – Ну вот, взял и испортил. Ты или совсем шуток не понимаешь, или очень злой человек. Занимаешься любовью, а мысли – черт знает о чем.

Ее слова, сказанные убежденно и откровенно, больно кольнули Воробьева своей обидной справедливостью. Он попробовал сейчас же все перевести в шутку, но, видно, действительно «достал» эту своенравную девчонку. Как будто сам себе накаркал – она вдруг словно сломалась. Стала вялой, закапризничала, мол, спать хочет, хватит упражнений, и так уже все стерто и болит. В речи появились сварливые интонации и поперла уличная грубость. Самым лучшим вариантом в данной ситуации было, конечно, решение сменить пластинку.

Он поднялся, накинул халат, сказал Зине:

– Ты права, а то я в самом деле – дорвался, как оголодавший. Я тебе сейчас принесу подушку, одеяло, а ты поспи. Отдыхай…

А когда вернулся, она уже крепко спала. Он подсунул ей под голову подушку, укрыл одеялом – никакого движения. Не выдержал и залез к ней поближе, обнял и, удивившись вновь охватившему почти бешеному желанию, кинул ее себе на грудь. Похоже, ее разбудил собственный крик. Воробьев вдруг увидел над собой огромные, расширенные в изумлении ее черные зрачки и едва не задохнулся от болезненного, перекрывшего дыхание поцелуя. Она, словно потеряв над собой всякий контроль, извивалась на нем, расцарапывая ногтями до крови, крича и не видя перед собой ничего. Потом задрожала, забилась в конвульсиях и замерла. Открыла глаза, посмотрела как на незнакомого и спокойно заявила:

– Точно. Залетела, ах, твою мать… – боком сползла, перевернулась на спину и закончила: – Ну и ладно. Поглядим… Иди, а? Дай поспать.

Эта новая интонация прямо-таки поразила Воробьева: заговорила, будто хозяйка. Этого еще недоставало! Ну что ж, давай, давай… И следующая мысль, которая вдруг проклюнулась в голове, совсем не удивила его: как бы поудобнее выставить ее?… Вот поспит, и надо будет подбросить ее на Ярославский вокзал. Придумать себе какое-нибудь срочное дело. И правда, не везти ж эту весьма талантливую и столь же неуравновешенную девицу на край света – к чертям на кулички?…

То, что казалось непреодолимым для Ларисы Аркадьевны Ляминой, главного специалиста крупнейшей библиотеки страны и дочери вице-премьера России, для следователя Парфенова было делом техники. Телефонный звонок в дежурную часть ГУВД города Москвы, и перед Игорем появился список всех официально зафиксированных жертв прошедших суток. Среди тех, чьи личности были установлены, Валерия Ильича Комарова не оказалось. Уже слава Богу, поскольку, как утверждала Лариса, Валерий был совершенно трезв, имел при себе, естественно, права и министерское удостоверение и ехал в собственном зеленом «Москвиче» четыреста двенадцатой модели. Что касается «Москвича», то в дорожно-транспортных происшествиях за последние сутки ни один зеленый автомобиль этой марки не фигурировал. Возле дома на Русаковской улице машины тоже не оказалось. Мать Комарова по просьбе Ларисы спускалась во двор, проверяла. Значит, он мог куда-то уехать, причем неожиданно, иначе бы Лариса знала о его планах. Но он твердо уверял ее, что отправляется домой. Никакой логики! Был еще вариант: проверить среди неопознанных трупов. Таких к утру набралось почти с десяток, но это в основном замерзшие бомжи или последней стадии алкоголики. Тридцатилетнего крупного мужчины – сто восемьдесят росту – в серых брюках, сине-белой теплой ковбойке и серой же с меховой подстежкой куртке среди них не было. Слабое, конечно, утешение, но все же.

Парфенов, как мог, постарался успокоить Ларису и хотел уже перейти к своему делу, ради которого он, собственно, и приезжал в библиотеку. Он стал расспрашивать о Елене Георгиевне Красницкой и всем том, что ее окружало. Но Лариса, как ни старалась, ничего путного, оказывается, вспомнить о ней не могла. Нет, могла бы, конечно, но… не сейчас, не в этом состоянии…

Ну, все анкетные данные можно взять в кадрах. Она была работник старый, опытный. Пришла в «ленинку» в начале шестидесятых, после окончания библиотечного института – было такое учебное заведение где-то под Москвой, кажется, в Химках, которое больше напоминало женский монастырь, только с обратным знаком, словом, веселое такое учреждение – и больше уже место работы не меняла. Только росла, достигнув в конце жизни должности заведующей сектором. Более чем завидная карьера. Если правильно понимать иронию. Характер – сложный. Правдолюбка – и этим все сказано. В последние год-два постоянно конфликтовала с начальством, а Зверев и иже с ним только и ждали, когда можно будет без особых усилий выкинуть ее на пенсию. Не дождались. А может, и сами постарались ускорить решение проблемы. Теперь уже, после странного самоубийства начальника охраны Калошина, явного убийства Марины Штерн, гибель Красницкой никак не представляется случайной. Какой там, скажите на милость, газ?! А украденные картины?…