— Почему же забыл, помню. Но сейчас прошу, не доставай, батя. Не на курорт еду.

— В том-то и дело, что не на курорт. — Отец остался сидеть, отвернувшись к окну. — Рассказал бы, куда, зачем.

— Не имею права.

— Ну да, ну да. Ладно, тогда ступай с богом.

— Пока, — буркнул Прохоров.

— До встречи, сын.

Отцовский голос прозвучал не очень внятно, а голова была наклонена и повернута к сыну давно не стриженным затылком.

«Слезы прячет», — догадался Виталий, услышав, каким глухим сделался отцовский голос. Да и у самого горячий ком в глотке образовался — ни проглотить, ни выплюнуть. Он развернулся на подбитых каблуках, промаршировал к двери, забросил на плечо рюкзак. И только перед тем как шагнуть за порог, бросил через плечо:

— Не скучай без меня, батя! Я вернусь. Всегда возвращался и теперь вернусь.

Хлопнул дверью, сбежал по ступенькам и зашагал через двор, не оглядываясь на окно кухни, за которым наверняка маячила сухонькая фигурка отца. Комок из горла исчез, а вот левый глаз пришлось мимоходом вытереть согнутым пальцем. Наверное, мошка какая-то попала. С чего бы еще глазам слезиться?

Дед Соболева спозаранку вышел на кухню, прикурил дешевую, но крепкую сигарету.

— Опять куришь на голодный желудок, дедуля? — спросил Соболев-младший. — Совсем не думаешь о своем здоровье. Это раньше никотин укорачивал жизнь, а теперь убивает, слыхал? Так прямо на пачках и пишут.

— А я не читаю, — отмахнулся дед, всколыхнув сизое облако, успевшее скопиться в прихожей.

— Помрешь ведь, — буркнул Сергей.

— И это говорит человек, превративший войну в свою профессию! — воскликнул дед, натужно свистя легкими. — Пули — вот что представляет угрозу для жизни человека. Пули и прочие железяки. Может, хватит мотаться по горячим точкам, или как их там у вас называют?

— Мое дело маленькое, дедуля, — отшутился Соболев, зашнуровывая сбитые берцы. — Куда послали, туда и еду.

— А своего мнения у тебя нет?

— Есть, просто оно совпадает с мнением командования.

— Загонишь ты меня в могилу, внучек, — издал горестный вздох дед. — Не бережешь меня. У меня давно сердце ни к черту.

— Ты еще меня переживешь, дедуля, — сказал Сергей, подпрыгивая, чтобы проверить, не бряцает ли что-нибудь в многочисленных карманах. — Бог даст, протянешь до ста лет. Будешь долгожителем в семействе Соболевых.

— С тобой станешь долгожителем, как же, — проскрипел дед, гася в консервной банке докуренную сигарету лишь затем, чтобы сунуть в рот новую, такую же кривую и мятую. — Я ведь переживаю всякий раз, когда тебя вызывают. Ночей не сплю.

— Да спишь ты, — вырвалось у Соболева. — Чекушку засосешь и дрыхнешь. И плевать тебе на меня. Я нужен тебе только для того, чтобы обхаживать тебя да денег на водку давать. Тебе же без меня даже лучше. Глаза красные прятать не надо и дышать в сторону. Думаешь, я не замечаю?

— Да как ты!.. Что ты себе… Ах, сопляк!.. Да я… я… — Дед уронил сигарету, картинно схватился за сердце, прислонился к дверному косяку и шумно задышал.

— Счастливо оставаться, — процедил Сергей, вышел и с силой захлопнул за собой дверь.

Сбежав одним лестничным пролетом ниже, он немного постоял на площадке, а потом прокрался обратно. Резко воткнул в скважину ключ, повернул, распахнул дверь и стремительно шагнул в квартиру. Дед подпрыгнул на месте и обернулся. В одной руке он держал подобранный окурок, в другой — маленькую водочную бутылку. Не сказав ему ни слова, Соболев снова вышел.

Его ждали боевые товарищи. Они были ему куда ближе, чем так называемые родственники, близкие и дальние. Каждый уходил из дома по-своему, но у каждого была одна дорога — дорога на войну.

Несмотря на свою занятость, генерал-майор Комаровский решил лично проводить «Осу» в путь-дорогу. Это был не самый плохой повод развеяться, оставив кабинет и сотни мелких неотложных дел, при мысли о которых Комаровский начинал морщиться, как от зубной боли. Покидая управление, он не поленился переодеться в военную форму, что делал нечасто. Развалившись в ней на заднем сиденье, стал рисовать в своем воображении, как по прибытии на полигон объявит бойцам, что полетит в Афганистан с ними, приняв командование на себя. Разумеется, это было исключено, но помечтать приятно. Ведь не всегда же генерал Комаровский штаны в кабинетах просиживал. Было время, и он тоже летел куда-нибудь к черту на кулички, понятия не имея, вернется ли обратно, а если вернется, то цел ли?

Никому, в том числе и самому себе, Комаровский не признался бы, как дороги ему эти парни, которых он был вынужден снова и снова посылать прямиком в пасть Смерти. Особенно близок был ему по духу майор Кузьмин. В натурах обоих присутствовало нечто такое, что объединяло этих абсолютно не похожих друг на друга мужчин. Заглянуть в глаза Кузьмину было для генерала все равно что увидеть тайный опознавательный знак. В глубине этих зрачков крылась холодная отрешенность самурая, какие бы чувства ни отражались на поверхности. Но Леонид погиб. Мужчин этой редчайшей породы оставалось на свете все меньше и меньше. Имея счастье или несчастье столкнуться с ними, окружающие не догадывались о том, что имеют дело с опасными чудаками, готовыми рисковать не ради денег и славы, а во имя каких-то странных понятий о чести, долге, мужестве.

Как называется та каста, к которой принадлежали они с майором, генерал Комаровский не знал — скорее всего, никакого названия и не было. Сейчас ему подумалось, что оба они подобны безрассудным альпинистам, покорившим вершину, с которой невозможно спуститься. Что они обрели там, кроме ощущения бесконечного одиночества и готовности умереть в любой момент? Пожалуй, ничего. Ничего такого, что можно было бы пощупать, положить в бумажник или на полку.

Комаровский и сам не заметил, как задремал, держа фуражку с высокой тульей на коленях. Снилось ему что-то приятное, потому что улыбка то и дело трогала его губы, а мышцы лица расслабились, лишив его сурового начальственного выражения.

Когда автомобиль пересек последнее дорожное кольцо, вырвался за пределы Москвы и разогнался на трассе до скорости сто пятьдесят километров в час, водитель не придумал ничего лучше, чем приоткрыть свое окно. Ворвавшийся ветер растрепал заботливо уложенную прическу Комаровского. Хлопая спросонья глазами, он придержал ладонью разметавшиеся пряди волос, но было поздно. Пришлось напяливать фуражку. Сделав это, Комаровский произнес сквозь зубы:

— Еще раз опустишь стекло без спросу — отправишься дослуживать на Курилы, а то еще куда-нибудь подальше.

— Но мне показалось, что душно, а вы спали, товарищ генерал… — Голова водителя ушла в плечи.

— Во-первых, — отчеканил Комаровский, — для таких случаев в машине имеется кондиционер. Во-вторых, я не спал, это тебе померещилось.

— Так точно, товарищ генерал! Померещилось.