Это стало случаться в последнее время — после того, как я рассказала ему о своей связи с Сережей. Он вдруг стал мягким, даже ласковым, называл меня исключительно Асенькой и сделался непривычно спокойным, даже отрешенным — до полной рассеянности: забывал, куда положил распечатки, где оставил очки, подолгу искал лежащую на видном месте записную книжку.

— Геннадий Петрович! Что в портфеле?

Он чуть медлит с ответом — чтобы как-то смягчить размеры катастрофы. Но это не помогает:

— Там все, Ася: литература, паспорт и записная книжка.

В глазах темнеет.

— Конечно, есть вероятность, что его никто не заметит. Я поставил его глубоко под лавку.

— Как вы могли уйти без портфеля?

Праздный вопрос, глупый ответ: он зачитался.

Его конспирация всегда носила несколько показушный характер: это была своего рода игра. На самом деле чувство реальной опасности у него ослаблено.

— Знаете, я поеду назад. Вдруг он все еще там? Раз есть некоторый шанс, надо его использовать.

Шанс — это когда один из сотни? Руки без всякой команды обхватывают живот — совершенно призрачная защита. Слышно, как натужно скрежещет лифт.

* * *

Сколько времени ехать до «Парка культуры»?

Пятнадцать минут до метро. Пусть, двадцать. И там еще пятнадцать. Примерно сорок минут. Обратно — столько же. Всего полтора часа.

Прошло десять минут.

Я хочу нормально родить.

Все еще десять.

Мне осталось ходить два месяца.

Господи, дай мне нормально родить!

Уже пятнадцать минут.

Они отберут ребенка.

Если туда попасть, обязательно отберут.

Стрелка совсем не движется.

Я знаю разные даты.

1380 — Куликовская битва.

1564 — начало книгопечатания на Руси.

1654 — воссоединение Украины с Россией.

1812 —

Двадцать минут.

Двенадцать и двадцать — уже тридцать два.

Еще пять — тридцать семь.

Зачем я помню разные даты? Я учила к экзамену.

Там не было тридцать седьмого. И сорок восьмого— тоже. Но я зачем-то их помню. Это даты про бабушку. Как она отказалась.

Полчаса. Полчаса — это мало.

Бабушку пригласили. Чтобы она подписала. Ей не с кем было оставить маму. Ее пришлось взять с собой. Мама уже умела ходить. Но они слишком долго ждали, и маме хотелось спать. Бабушка взяла ее на руки и вошла в кабинет к следователю. Она перед ним стояла и держала спящую маму. А следовать не смотрел — что-то писал и писал. И даже потом вышел. А она осталась стоять. Она минут сорок стояла. А может быть — больше часа. И очень боялась, что мама проснется.

Очень боялась, очень.

Ей было страшно, Господи!

Ей было очень страшно.

Сорок пять минут. Половина.

Потом он вернулся и спросил: «Будем отказ подписывать?»

И бабушка замерла. Она просто оцепенела.

Сорок восемь минут.

И он заорал: «Шлюха! С врагом народа е-сь? Хочешь за ним отправиться — к чукчам?»

А бабушка все молчала, и все держала маму. Прижимала к себе, все сильнее — чтобы она не проснулась.

Нет, чтобы не уронить. Потому что руки уже не слушались. И пальцы посинели.

Час. Уже час.

А следователь опять писал и опять говорил — очень тихо. Тихо и рассудительно: «Ты знаешь, что будет с твоим ребенком — когда тебя посадят? Такие не выживают. Ничтожный процент выживаемости среди вот таких, маленьких. А если и выживают, уже ничего не помнят. Не помнят свою глупую мать. Ну? Будем подписывать?..»

Осталось пятнадцать минут. Всего пятнадцать минут.

Но, может быть, этого не было. Я ничего не знаю.

Только знаю, что бабушка никогда не целовала маму.

И мама не помнит, чтобы она когда-то брала ее на руки. Или обнимала.

Все. Полтора часа.

Все, уже все.

Господи! Господи!

Где же ты?

Как можно тебя о чем-то просить?

Что ты сделал со своим ребенком?..

* * *

— Ася, Асенька! Вы где? Представляете, стоял там же, где я его оставил. Хорошо, что я глубоко задвинул. Никто не увидел.

* * *

Вечером Влад встречался с Геннадием Петровичем. Тот согласился, что нужно отправить меня куда- нибудь за город — подышать свежим воздухом.

Влад попытается это устроить. Вот отработаю завтра последний день — и буду думать только о маленьком. Только о нем.

«Олень — представитель животной фауны тундры. Оленеводство — традиционное занятие ненцев— коренного населения края. Эти животные служили ненцам основным источником еды и хозяйственных материалов для производства жилища и одежды. В современных оленеводческих хозяйствах мясо и шерсть…»

Диктор, читающий закадровый текст, издает ужасающее шипение и умолкает. Дальше пленка крутится без звука. В классе начинают свистеть и топать ногами.

Учебные фильмы часто бывают с дефектами, но я все никак не могу привыкнуть к сбоям и реакции «публики». И надо же было отпустить училку покурить. Я вообще распустила учителей — с этими отлучками. Они теперь только и знают, что кино для уроков заказывают — только бы сбросить на меня своих недорослей.

— Так, все смотрят сюда, — несмотря на запрет врача, повышаю голос. — Вы затыкаетесь и сидите молча — поняли? А я рассказываю.

— А чего рассказывать-то будешь?

— Будете, а не будешь. Ты не на танцы пришел, а в школу. Что надо, то и буду рассказывать. Я понятно сказала — заткнуться?

Это уже не в первый раз. Они ерзают, устраиваются поудобнее и, мне кажется, предвкушают удовольствие.

Нажимаю кнопку пуска. По тундре бегут олени.

«Олень для ненца — не мясо и не шерсть. Олень для ненца — кормилец, ближе друга и брата. Олень для ненца — жизнь. Богатство ненца, его положение измеряется в оленях. Много оленей — человек богатый и знатный. Хороший человек — потому что знает свое дело. Раз олени у него хорошо плодятся, значит, он ладит с тундрой, понимает ее язык.

Северный олень — такой же низкорослый, как все обитатели тундры. Как карликовые березки, как кустики и травы. И как сами ненцы. Если ты очень высокий, тебе не выстоять перед снежным дыханием длинной северной ночи.

Олень и ненец подходят друг другу по росту. Они вообще подходят друг другу. Всем обязаны ненцы оленю — пищей, одеждой, крышей над головой. Даже жизнью, даже первым рождением первого человека.